Коллектив авторов - Быть княгиней. На балу и в будуаре

но в лес лавровый… Вот скалы становятся еще выше; камни, как черепа исполинские, остановились на покате крупных гор, глядят и скрежещут на смелого прохожего. «Тут горные духи их набросали», – сказал нам тамошний житель и, сказавши, прошел мимо их спокойно.

В тот же день вечером.

Река течет в долине, это Брента, но я ее еще не узнала. Берега ее пусты, народ скучен. Альпы над ней; но вот она: вот веселые белые селения; вот сады, из которых валятся, как из рога изобилия, сочные плоды и текут ручьями нежный шелк и сладкие вина; вот густые гирлянды из виноградных листьев, они своенравно сплетаются то с диким, то с плодовитым деревом. Кипарисы, как исполинские чернецы, подъемлются над плакучими ивами. Вокруг меня грация природы и звучный язык… Я в Италии! Повторяю с поэтом: «Италия, Италия, о ты, приявшая от жребия несчастный дар красоты с роковым венком бесконечных бедствий, которые, печальная, являешь на челе своем!»

Для чего же ты так прелестна, для чего не так же сильна? Тогда более страха и менее любви внушала бы ты тем, которые будто томятся пред красотою твоего взора, а вызывают тебя на смертный бой.

Альпы возвышаются за нами и грозно смотрят на красоту земель итальянских, как готфы и вандалы, когда с вершин кремнистых они пали, как железные лавины.

Переход из Тироля в Италию напоминает мне переход среднего и сурового века в изящный век Медицисов. Угловатая сухость очерков уступает круглоте сладострастной, природа сама есть первый наставник фации в сей пластической земле.

23 мая после Бамако

Альпы бегут и синеют, как туча, как тень, как небо. За нами раздаются горные припевы. Эхо и птицы альпийские, наставники тамошних певцов, повторяют за ними. Но меня зовут вперед другие звуки, знакомые, родные, звуки арфы Марчелло! Запах роз встречает меня; на всех розы, даже в белых волосах веселой старушки качаются две розы. Не так ли, как в Кашемире, здесь ныне празднуют рождение лучшего цветка из цветов?

После Виченцы и Падуи. 1829

Природа и возделывание – все в Италии согласно и прелестно для взора. Гирлянды тройные, многосложные, по обеим сторонам дороги висят на деревьях и составляют густые лиственные сени. Они обнимают нивы и межуют соседние поля. Конечно, Шекспир здесь бы соединил хоровод своих духов игривых вокруг прихотливой волшебницы лугов, и прихоти ее здесь бы умолкли. Царица и легкой двор ее при свете бриллиантовой луны то засыпали бы в веселии на этих свежих качелях, то пробуждались бы для новых наслаждений. В Виченце имя Палладия одно гремит над будущими развалинами его зданий. Уже валятся украшения, валятся и камни; в театре, подражающем греческим театрам; пыль поднимается под стопами любителя художеств; все брошено, все темнеет… Одна вечно младая природа нежной рукой своей неразлучно обнимает изящные линии, и над рассекшимися карнизами то веет, то горит. Таким образом малолетний внук многомыслящего Гете ласкает его и обвивает главу седую своими детскими руками.

Падуя. 24-го мая

В Эвганейских горах покоится дух Петрарки. Там он доживал дни, посвященные любви, наукам и поэзии.

Кто сомневается в его страсти к Лауре, тот не видал ни Воклюзы в южной Франции, ни Аркуа в Падуане. Предания о его любви к златовласой авиньонской красавице составляют цепь романтическую и непрерывную: от самых гор, сохраняющих фонтан Воклюзский, источник поэтической страсти, от берегов благоуханной Сорги до уединенных плодоносных садов Аркуа раздаются имена Петрарки и Лауры. Жалею о тех, которые в страстных стихах его видят только мечтания поэта. Сожалею о тех, которые в нежных выражениях Севинье к многолюбимой дочери читают приготовленные письма для будущего издания. Сколь обижены природою все те, которые не понимают наречия сердца. «У меня болит твоя грудь», – пишет мать к больной дочери. Кто в этих словах не поймет неумышленного излияния сердца? Какой праводушный читатель не увидит отчаянной страсти в стихе Петрарки

Оставим тяжелые и холодные изыскания историку и археологу. Да и те должны ли легкомысленно отвергать национальные легенды? Ученые! Не разоряйте народного богатства, когда ничем не можете заменить его; о том вас просят и отечество и поэзия. Сам мудрый Герен пишет про ученого Нибура, старавшегося опрокинуть все принятое до сей поры в Римской истории: «Острота ума не всегда бывает чувство истины».

Виченца и Падуя как будто задумчиво глядят на влажную Венецию и ей приносят печальную, но драгоценную дань своих воспоминаний.

Венеция, некогда гордая невеста Океана! Сколько раз взоры мои обнимали твои лагуны, острова и гармонические здания! Как часто я летала по твоим каналам и мечтала видеть в черных продолговатых гондолах то сны прошедшей твоей славы, то образ скоротечных часов живых ночей итальянских! Волны морские могут залить тебя, твои дворцы, твои храмы, смыть радужные краски Тициана, но имя твое, Венеция, звучит на золотой лире Байрона. Стихи великого Поэта есть неприступный, неразрушимый пантеон.

Диалект венецианский мил, как лепетание ребенка, и наполнен, как он, природною поэзией. Не видны ли краски Тициана в трех словах баркаролы: dia s’abozza il giorno: уж обрисовывается день. «Скоро ли пройдет гроза», – спрашивала я сегодня у крестьянина. «Уже горы светлеют», – отвечал он мне – и в этом ответе картина. В изречениях простого русского народа я также находила часто черты поэтические: «С тех пор как ты с нами, – говорила крестьянка своей госпоже, – и солнце светлее, и воздух как-то легче». Нет ли в этом приветствии какого-то восточного воображения на Севере? Солнце, тихий воздух так дороги там, где снег полгода покрывает спящую землю, что крестьянка не нашла лучшего сказать своей покровительнице, как сравнить ее присутствие с любимым и редким благом природы.

Нрав народов, говорящих на диалекте венецианском, так как и их наречие, приятен и приветлив. Они, как все итальянцы, благородны, привязаны. Кочующие писатели! Пора вам мириться с правдой, пора вам не судить о нынешних итальянцах по летописям среднего века, о французах по преданиям времен регента, русских же по рассказам Маржерета, Ансело или Массона! Путешественник, не знавший языка, обычаев, наполненный предрассудками, мимоезжий, торопливый, может ли основать суждение? В дорожной, скучной, пыльной карете, погруженный в медвежью шубу, борющийся с метелью и холодом, иностранец может ли в гостиницах понять характер людей природы? Всякая наука требует времени и таланта; сколько же более нужны они в познании народа и человека? Конечно, утонченный ум может скорым взглядом поймать некоторые разбросанные замечательные черты, ибо каждый народ имеет свои общие, – согласна, но, чтобы быть Лафатером народа, нужен гений, не всем данный, до правды же каждый мыслящий может достигнуть учением и глубоким наблюдением. Народ итальянский, населяющий малую часть Европы, составлен из стихий столь различных, что можно применить к нему слова Мицкевича: «Это мир мозаиков, в котором каждая часть дышит своею жизнию».