Александр Борщаговский - Обвиняется кровь

Заметавшись между чиновниками ЦК КПСС, от П. Поспелова и Д. Шепилова до Б. Рюрикова, П. Тарасова и инструктора Е. Трущенко, Борис Полевой озабочен только одним: как половчее солгать, как увернуться от неудобных вопросов Фаста, как сохранить «гуманное» чело для международного употребления и угодить начальству.

В конвейер лжи включается и Юрий Жуков, наставник Д. Шепилова, а через него и Полевого в высшем искусстве лицемерия и изворотливости. Строки писем Фаста полны искренности, он в смятении — уже не только из-за потери Квитко и его товарищей, но и в предчувствии презрительного разрыва с человеком, казавшимся ему благородным и честным. «И почему, Борис , — взывал Фаст в большом письме из Нью-Йорка от 25 марта 1957 года, — почему ты сказал нам здесь, в Нью-Йорке, что еврейский писатель Квитко жив и здоров, живет с тобой в одном доме, по соседству, когда он был казнен и его давно нет в живых? Почему? Зачем тебе нужно было лгать? Почему ты не мог уклониться от ответа и сказать нам, что ты не знаешь или не хочешь говорить об этом? Зачем ты лгал, лгал так страшно и намеренно?»

На помощь потерявшемуся Полевому пришла целая служба, увечный «мозговой центр», не без непременных А. Маковского и Ю. Жукова. Последний решительно советовал Полевому в ответном письме Говарду Фасту «сказать, что американские пропагандисты, среди которых, кстати сказать, есть и закоренелые антисемиты, проливая крокодиловы слезы по поводу судьбы Пфеффера [так Юрий Жуков именует своего-московского коллегу по Союзу писателей! — А.Б. ], Квитко и других, утрата которых для всех нас была трагедией, делают вид, будто эти писатели явились жертвой только расовых преследований, умышленно умалчивая о том, что банда Берии истребляла отнюдь не только евреев, но и крупнейших деятелей всех национальностей. Их судьба, однако, Фаста, по-видимому, не трогает…»

Как отвратительны и как знакомы эти грошовые приемы демагогии: пролить слезу, не испытывая и минутной печали, спрятаться за ничего не говорящий оборот «…и других», не сказав, что была уничтожена (в совокупности всего дела ЕАК) всяеврейская литература, все значительные ее представители; не сказать правды о расовом преследовании, спрятавшись за шарлатанскую формулу: «не только расовых преследований».

Чувство непроходящего стыда рождает большущее, так и не отправленное, задохшееся в согласованиях письмо Полевого, открывающееся лихой строкой: «Эх, Говард!» Весь черновик в поправках и вымарках, лгать становится все труднее, никто уже не верит фальшивым румянам Полевого. Помеченное 17 мая 1957 года, письмо снабжено еще и постскриптумом: надо же как-то объяснить свою долгую, трусливую немоту.

«P.S. Я несколько опоздал с ответом на Ваше письмо. Не приписывайте это, ради бога, свирепости „советской цензуры“. Я только что вернулся из интереснейшей поездки по стране и получил возможность ознакомиться со своей почтой».

Воистину: «Широка страна моя родная, много в ней морей, лесов и рек…»

Помог ли Полевой вдове Льва Квитко узнать, где, в какую яму ссыпан прах поэта?

Появлялось ли у него такое желание?

Мучила ли его совесть?

Покинем ненадолго зал заседаний Военной коллегии Верховного суда, отправимся на улицу Поварскую, 52, в Союз советских писателей, где, если верить Ю. Жукову, скорбят об утрате Квитко, мифического Пфеффера и других.

«Их утрата для всех нас была трагедией» , — советует отписать в Нью-Йорк Юрий Жуков. Но трагедия не живет во вводных предложениях, вкрапленных в лицемерный, лживый текст, задача которого — отвести подозрение, «будто писатели явились жертвой расовых преследований». Испытанный демагогический прием: умалить, исказить природу любой трагедии ссылкой на иную, еще более масштабную и кровавую. Задышливо бежать вперед, ни на чем не задерживаясь, не углубляясь в предмет, в промельке событий разучаясь скорбеть, сохраняя лишь в речевых стереотипах некое общее осуждение нескольких обер-палачей (вроде «банды Берии»).

Как в этой связи не вспомнить письмо Солженицына IV Всесоюзному съезду советских писателей (1967), особенно второй раздел письма, предлагавший уставно сформулировать гарантии защиты, «которые представляет Союз членам своим… чтобы невозможным стало повторение беззаконий». «Многие авторы , — писал Солженицын, — при жизни подвергались в печати и с трибун оскорблениям и клевете, ответить на которые не получали физической возможности, более того — личным стеснениям и преследованиям (Булгаков, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Платонов, Александр Грин, Василий Гроссман). Союз же писателей не только не предоставил им для ответа и оправдания страницы своих печатных изданий, не только не выступил сам в их защиту, — но руководство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей. Имена, которые составят украшение нашей поэзии XX века, оказались в списке исключенных из Союза либо даже не принятых в него! Тем более руководство Союза малодушно покидало в беде тех, чье преследование окончилось ссылкой, лагерем и смертью (Павел Васильев, Мандельштам, Артем Веселый, Пильняк, Бабель, Табидзе, Заболоцкий и другие). Этот перечень мы вынужденно обрываем словами „и другие“: мы узнали после XX съезда партии, что их было БОЛЕЕ ШЕСТИСОТ — ни в чем не виноватых писателей, кого Союз послушно отдал их тюремно-лагерной судьбе. Однако свиток этот еще длинней, его закрутившийся конец не прочитывается и никогда не прочтется нашими глазами: в нем записаны имена таких молодых прозаиков и поэтов, кого лишь случайно мы могли узнать из личных встреч, чьи дарования погибли в лагерях нерасцветшими, чьи произведения не пошли дальше кабинетов госбезопасности времен Ягоды — Ежова — Берии — Абакумова» [167] Из личного архива автора. — Прим. ред. .

Если арест Давида Гофштейна в Киеве в сентябре 1948 года вызвал благородную попытку Максима Рыльского, одного из руководителей Союза писателей Украины, выяснить у начальства, что приключилось с поэтом-гражданином, которого переводили на русский О.Колычев, М.Петровых, Н.Ушаков, С.Маршак, Л.Озеров и сам он, Рыльский, охотно переводил его на украинский, — то первые же аресты еврейских писателей в Москве вызвали однозначно карательные акции Союза писателей. И не только против отдельных личностей, но против самого существования еврейской литературы в стране. Эго подтолкнуло создание уникальной ситуации, не случившейся ни в одной из советских республик.

Национальные литературы — как принято было именовать любую из литератур страны, кроме русской, — в конце 20-х и начале 30-х годов понесли огромный урон (и русская литература более других): достаточно взглянуть на список делегатов Первого съезда писателей, чтобы убедиться, как губительно было опустошение, нанесенное репрессиями. Едва ли не главным, определявшим тюремные и лагерные приговоры, было обвинение писателей в «буржуазном национализме». Но, убивая на Украине И.Кулика и М.Ирчана, М.Кулиша и О.Влызька, убивая лучших поэтов Грузии, у грузин и украинцев не могли отнять газет и журналов, словолитен и издательств. Кажется, что именно в репрессиях полномасштабно реализовался интернационализм: в арестах и казнях не было отказано ни одному народу и многие еврейские писатели пали тогда жертвами рядом со своими разноплеменными братьями.