Йоханан Петровский-Штерн - Евреи в русской армии: 1827—1914.

В 1867 г. Берман дважды обращался к военному министру Дмитрию Александровичу Милютину с просьбой выделить для поддержки училища ежегодную сумму в 4600 руб. Командующий округом решительно стал на сторону Бермана, о чем свидетельствуют его неоднократные ходатайства, посланные военному министру. Однако ни граф Ф.Л. Гейден 2-й, глава Главного штаба, ни Милютин не поддержали Николая Николаевича, и в конце концов Милютин отказал Берману в поддержке. По Милютину, в бюджете министерства не оказалось соответствующей статьи, на которую можно было бы списать подобные расходы. Реальной причиной отказа, разумеется, было общее пренебрежение военной бюрократии вопросами еврейской эмансипации. Милютин писал: «Едва ли полезно поощрять [обучение евреев] в отдельных еврейских училищах. Пусть идут в общие училища для русских и других народностей» {305} . Перефразируя Эли Ледерхендлера, Милютин требовал от русских евреев безоговорочной ассимиляции, не предоставляя им ни малейшего шанса на равноправие {306} . Но его нельзя упрекнуть в непоследовательности: в отличие от министра народного просвещения он полагал, что образование евреев должно так же настойчиво проводить политику безоговорочной (быть может, и насильственной) ассимиляции евреев, как это делает армия. В любом случае его действия способствовали тому, что разрыв между традиционными ценностями военнослужащего из евреев и той средой, в которую он поневоле активно интегрировался, становился все более ощутим.

Анонимный автор статьи в популярной газете Га-Мелиц , утверждавший, что в казарме еврей не может ни соблюдать субботу, ни достать кошерной еды, был одновременно прав и неправ. Еврейский солдат чаще всего не мог следовать ни жестким требованиям раввинистических авторитетов, ни даже тем минимальным требованиям, которые он предъявлял к самому себе. Он, бесспорно, был вынужден подчиняться армейскому расписанию и нарушать чуть ли не каждую букву еврейского закона. Но он остался при особом духе закона — традиционных символах, ощущении национально-этнической принадлежности, солдатских молельнях, добровольных обществах, приглашениях в общину на праздники. Переход в православие был открыт лишь для тех солдат, кто готов был отрезать пуповину, связующую его с еврейством, ради того, чтобы сделать карьеру в армии.

Россия не предложила никакой либеральной альтернативы своему еврейскому населению, в рамках которой стремительно русифицирующиеся евреи могли бы сохранить свой национальный статус {307} . Поставленный перед дилеммой — аккультурация либо сохранение традиционных форм поведения и мышления, — еврейский солдат стремительными темпами утрачивал живую связь с традицией и превращался в русского солдата еврейского закона . С другой стороны, русификация не означала его немедленного разрыва с традицией. Приверженность ей — в сочетании с новыми формами поведения — порождала подчас гротескные формы. Скажем, как это случилось с Залманом Пинхасовичем Шапиро, меламедом солдатской синагоги размещенного в Санкт-Петербурге лейб-гвардии Семеновского полка. Когда он скончался, его русская православная жена пришла к полковому начальству за телом, а вслед за ней с той же просьбой пришла прежняя жена Шапиро, иудейка. Первой, правда, удалось убедительно доказать начальству, что Шапиро был крещен за семь лет до смерти и что по бумагам он — Василий Степанович Шапиро {308} . Невероятный факт — крещеный еврей до последнего дня жизни учил еврейских солдат Торе — может быть понят только как попытка совместить те крайности восприятия и отталкивания иудейской традиции, с которыми ежедневно сталкивался еврей в армии.

Для еврейского солдата, по слову Хаима Соловейчика, иудейская традиция превратилась из ежедневного праксиса в символический ритуал {309} . Парадоксальное сочетание агрессивно нетрадиционного поведения еврейских солдат с их приверженностью традиционным ценностям расшатывало их национальное самоощущение. Но вплоть до начала XX в. традиционность и законопослушание — как в русском, так и в иудейском смысле — оставались главными ценностными характеристиками еврейских солдат.

«Знаете, много было кантонистов, они с волной беженцев прибыли из Сибири. Люди бывалые, грубые, с зычными голосами. Помню, на Симхас-Тойре — это когда Тойру (пергаментный свиток Пятикнижия Моисея. — Й. П.-Ш.) должны были обносить вокруг “бима” (центральная часть синагоги. — Й. П.-Ш.) — поручили нести свиток одному старому кантонисту — большая честь, между прочим. И кто-то спрашивает его, не тяжело, мол, будет? Так он обиделся, кричит: “Я на своей спине пушки таскал! Что я — это говно не подниму?”» {310} Реплика постаревшего кантониста русской армии из евреев, переданная мемуаристом, переворачивает традиционное представление о кантонистах, утвердившееся в культурной памяти, и заставляет по-новому взглянуть на удивительный опыт интеграции еврейских детей в русскую армейскую среду.

Еврейские дети попали в батальоны военных кантонистов по первому николаевскому рекрутскому набору 1827 г. {311} К этому времени институт военного воспитания малолетних насчитывал около ста лет {312} . Еще в 1721 г. Петр I приказал организовать при полках гарнизонные школы для солдатских отпрысков, по пятидесяти в каждой школе. В 1758 г. императрица Елисавета Петровна подписала указ о закрепощении солдатских детей, согласно которому все дети нижних чинов причислялись к военному ведомству и распределялись в гарнизонные школы. При Павле школы были переименованы в военно-сиротские отделения, а при Александре I детей впервые назвали кантонистами, от немецкого Kanton — призывной округ. В 1824 г. военно-сиротские отделения были вновь переподчинены Департаменту военных поселений. При Николае I отделения были переименованы в роты (250 чел.), полубатальоны (две роты по 250 чел.) и батальоны (1000 чел.), объединенные в пять учебных бригад {313} . Между 1827 и 1855 гг. существовало 13 батальонов, 9 полубатальонов, 3 отдельные роты, а также различные кантонистские отделения и школы при карабинерных полках и в резервной кавалерии. Основные кантонистские заведения находились в Архангельске, Верхнеуральске, Витебске, Воронеже, Иркутске, Казани, Киеве, Красноярске, Омске, Оренбурге, Перми, Петербурге, Пскове, Ревеле, Саратове, Симбирске, Смоленске, Тобольске, Томске и Троицке. В 1840-е годы в кантонистских батальонах числилось около четверти миллиона воспитанников — детей от восьми до восемнадцати лет. При Николае I в батальоны военных кантонистов зачисляли всех солдатских детей (в большинстве своем, как показывает сплошной просмотр батальонных списков, — незаконнорожденных, прижитых солдатскими женами вне брака), затем — малолеток, отнятых от бродяг, а также офицерских детей и детей из обедневших дворянских семей (взятых по желанию родителей), беспризорных и бездомных сирот Царства Польского, а с 1827 г. — еврейских детей-рекрутов {314} .