Владимир Шмерлинг - Сталинградцы [Рассказы жителей о героической обороне]

Брожу я по селу, толкаюсь среди населения, будто бы свою бабушку ищу, а сама подсчитываю танки, замаскированные в садах. Вижу возле немецкой кухни девочку лет двенадцати — худенькая, растрепанная, глаза заплаканные.

— Чего плачешь? — спрашиваю.

Она трёт кулаками глаза, смеётся:

— Немцы лук заставляют чистить. Беда. Бежать надо. А ты откуда? Я вижу, что новенькая.

Я сказала, что пришла из Сталинграда, бабушку ищу, да видно её уже здесь нет — уехала. Девочка вдруг очень заинтересовалась мной. Стала приставать ко мне:

— Что же ты теперь будешь делать? Как тебя звать? Как ты пробралась сюда из Сталинграда?

Я не успевала отвечать на её вопросы: задаст один и сейчас же другой, а сама по сторонам смотрит. «Какая-то рассеянная» — подумала я.

— А в Сталинград не собираешься возвращаться? — спросила она.

— Да не знаю уж, что и делать! — сказала я.

— Знаешь что — пойдём вместе, Галя, — предложила она.

Я назвала себя Галей, а она своего имени мне не сказала. Вообще на мои вопросы она не отвечала. Спросишь её о чём-нибудь, а она говорит совсем о другом, и так быстро-быстро, что ничего не разберёшь. Я поняла только, что она нездешняя.

— Хочешь кушать? — спросила она и потащила меня в какой-то погреб.

В этом погребе жила женщина с маленьким ребёнком, спасшаяся с погибшего парохода. Она называла девочку Люсей. Видно было, что они мало знают друг друга, ютятся вместе, как бездомные. Они предложили мне борщ, но я не могла его есть, хотя есть очень хотелось — какие-то помои. А Люся ела его жадно.

Три дня я пробыла в Латашинке, выглядывая то, что мне нужно было. Ночевала в одной щели, в которой жили эвакуированные и спасшиеся с парохода. Несколько раз встречалась с Люсей, и она каждый раз меня спрашивала:

— Ну, что — не собираешься возвращаться в Сталинград? Когда пойдёшь, обязательно скажи — пойдём вместе; вместе не так страшно.

Зачем ей надо было в Сталинград, я не понимала и думала: «Что за девочка такая загадочная?» Но она мне понравилась. Хоть и скрытная очень, но отчаянно смелая. Один немецкий повар, разделывая в саду туши, напевал всё русскую песенку: «Крутится, вертится шар голубой», как попугай, без смысла, и она его передразнивала:

На четвёртый день, выполнив задание, я собралась в обратный путь к не удержалась, сказала Люсе, что решила пробираться назад в Сталинград. Она очень обрадовалась, куда-то побежала, притащила мешки и сказала:

— Если задержат, скажем, что идём на бахчи собирать арбузы.

Урожай на бахчах богатый был. Немцы всё разграбили, но дынь и арбузов всех собрать не могли. Население ими только и питалось. Затихнет стрельба — женщины уже в поле идут с мешками.

В те дни бои шли в центре города, а на нашем участке затишье установилось. Передовая у немцев проходила по краям садов; дальше их совсем было мало, должно быть, только разведчики.

Когда мы шли из садов, чуть светало. Немцы не заметили нас. Мы быстро спустились с бугра на берег, пошли вниз по Волге у самой воды. Я очень волновалась, больше, чем когда в первый раз переходила линию фронта. На берегу было пусто — кажется, сверху на тебя смотрят; сейчас окликнут или выстрелят. Люся идет рядом, молчит, но видно, что тоже волнуется — лицо то белое, то красное. Впереди — проволочные заграждения, за ними на солнце каски в окопах блестят. Это — наши уже.

— Ползи вперёд, — говорю я Люсе, — а я проволоку подержу.

Так мы с ней и проползли: сначала одна приподнимала нижнюю проволоку, потом другая.

Когда нас окликнули, я сказала пароль. Люся была страшно удивлена.

— Так вот кто ты такая! Ах, какая обманщица! — закричала она.

Бойцы проводили нас в блиндаж к капитану, который давал мне задание. Тут я тоже была поражена. Капитан встретил Люсю, как свою родную дочь. Меня он назвал по имени:

— Тая.

Люся на меня накинулась:

— Зачем ты сказала, что тебя зовут Галя? Ну и обманщица.

С этого дня мы с Люсей стали подругами. Ее фамилия Радыно, она из Ленинграда к нам была эвакуирована; ее мать умерла там в голодовку. Всего тринадцатый год шёл ей, но она выполняла задания, как взрослая партизанка, ходила в глубокие разведки: на Дон, в Калач, узнать, где у немцев понтонные мосты, в Городище, Гумрак. Когда мы бывали вместе, она рассказывала мне всё о Ленинграде. Лежим рядом на нарах в землянке, она рассказывает и каждую минуту спрашивает меня:

— Я тебе не надоела, Тая?

Особенно запомнился мне ее рассказ о том, как она со своей мамой встречала новый год в голодную ленинградскую зиму. Два дня они ничего не ели, паёк собирали. Люся говорила: «Мама хотела устроить для меня настоящий пир». Муки они собрали всего одну горсточку. Смешали ее с опилками и поджарили на вазелине, а вместо вина налили в бокалы кипящей воды. «Мама подняла свой бокал, — рассказывала Люся, — и говорит мне: „Выпьем, дочь моя, за то, чтобы люди крепко держались друг за друга в беде“.

А к весне мать так ослабла, что Люсе пришлось везти её в больницу на тележке. Трудно Люсе было, сама едва ходила. Матери стало жалко её, она сказала: „Оставь меня — я всё равно умру“.

Тяжело было слушать, как рассказывает об этом Люся. Рассказывает и спрашивает меня:

— Как она могла, мамочка моя дорогая, так сказать! Ой, зачем она это сказала? Объясни мне пожалуйста, Тая. Ведь мы так любили друг друга. Помолчит и скажет: — Нет, Тая, так просто я не прощу фашистам этого.

Иногда слушаешь её и думаешь: совсем взрослый человек, а иногда: нет, всё-таки ещё ребенок. Когда нас, партизан, вызвали в штаб за наградами и майор вручил Люсе медаль „За отвагу“, она сказала:

— Спасибо, дяденька, — и вприпрыжку выбежала из блиндажа.

Трудно описать весь ужас того, что я увидела, когда вышла после четырёхдневного дежурства из полуразрушенного здания райкома комсомола, где меня застала эта бомбёжка, прервавшая нашу жизнь, полную надежд и увлечений. Этого никогда не забудешь. Улицы, преграждённые сбитыми телефонными столбами и деревьями, горящие дома, трупы, стоны раненых поднимали в душе бурю ненависти, желание мстить врагу, чего бы это ни стоило, а солнце, светившее как-то особенно ярко, точно хотевшее залить своим блеском огни пожарищ, вдохновляло и вливало уверенность в победе.

Нам была дана команда эвакуироваться за Волгу. Огонь быстро распространялся, преграждая путь к переправе. Один боец дал мне свою красноармейскую шинель. Укрывшись ею, я пробежала мимо горящих домиков. Только на Волге я почувствовала, что руки у меня сильно обожжены.