Александр Котиков - Записки военного коменданта Берлина

В моей военной жизни, которой я отдал половину прожитого, так было очень часто. Сколько я себя помню, меня никто не спрашивал предварительно: «А что, если мы вас…» Никто не интересовался, справлюсь ли я с порученным делом. Вызывают так, как сейчас, вручают приказ, дают срок на выезд к новому месту службы и начало работы на новом месте. Некогда было задавать вопросы, справлюсь ли. Знал, что это так было надо. Все те, прошлые назначения были близки мне по опыту работы. А тут?.. Все было ново — от названия должности до безбрежного моря неведомых вопросов, которые как частокол встанут перед тобой в ту же минуту, как опустишься в «боевую рубку».

— Когда приступать?

— Как доедем до Карлсхорста, — отрезал Серов.

Потом посмотрел на меня испытующим взглядом, перевел машину на большую скорость. Я понял — это успокоение… и вопросов больше не задавал. Все ясно.

— С приемом дел от Смирнова не задерживайся. Окунайся в дело сразу. Там непочатый край дел. В Берлине их больше, чем в Галле. Они сложнее.

На языке болтался глупый банальный вопрос: «Что делать?» Жизнь, она покажет, что делать, с чего надо будет начать.

Не снижая скорости, мы влетели в Берлин. Американский сектор. По сторонам мелькали игрушечные прилизанные виллы, перекрестки улиц, повороты. Надо было все примечать, все, все! На перекрестке двух улиц, на постаменте, стоял нашенский Т-34. Ствол его пушки был задран на 45 градусов. Он был освобожден от походной грязи войны. Изящный, зеленый, горделивый. Он будто переводил дыхание для того, чтобы осмыслить свое новое задание Родины. Он замер, как замерли все ревы и грохоты войны. Он наш пропагандист в районе расположения… Смотрите, смотрите! Я представитель той армады стальных великанов, которые принесли сюда мир, которые принесли славу нашему советскому оружию при штурме логова врага. Берегите его как зеницу ока! Он говорил американскому солдату, что этот район, где он обосновался теперь, штурмовал советский танкист. А танки в тот решающий момент штурма были опорой солдата, делали советского солдата ни с чем не сравнимой силой огненного шквала, обрушившегося на головы ошалевших от грохота разрывов остатков хваленой фашистской армии.

Теперь стоит он в безмолвном одиночестве и на почетном месте, и на почетном постаменте, в ореоле славы. Совсем недавно, всего десять месяцев назад, мотор этой полюбившейся солдатам бронированной машины своим ревом возвестил, что хозяином в логове врага является он, что он возвещает победу Советской армии над гитлеровским фашизмом. Разве тот танкист в том жарком бою сомневался в успехе, разве его смущали крутые повороты городских магистралей? Этого не допускал бой! Не было времени у солдата задавать праздные вопросы. А разве теперь, спустя десять месяцев, не продолжается тот бой, в котором так мужественно вел себя тот танкист? Разве позволительно в том бою, в котором мне предстоит сражаться после того танкиста, задавать праздные вопросы? Какой-то внутренний голос говорил: «Делай так! Ты тоже ведешь бой, но другими, более тонкими средствами и все в том же направлении». Тревоги и волнения как рукой сняло, как ветром сдуло. Мысленно мне хотелось постоять у того танка с тем танкистом, пожать ему руку и сказать спасибо за все доброе, что я воспринял, глядя на этот, нашенский, зеленый Т-34. Хорош — нечего сказать.

Пока я витал у танка, машина проскочила Александерплац и направилась по Франкфурт-аллее, а тут и Карлсхорст. Машина остановилась у главного входа в исторический особняк. Приемная Соколовского.

— Подожди тут, — сказал мне Серов, сам вошел в кабинет. Тут же возвратился и попросил зайти к генералу армии Соколовскому. Сам ушел. Я доложил о прибытии.

— Я вижу, что прибыл. Телеграмму читал?

— Читал!

— Все ясно?

— Все ясно!

— Не теряйте ни минуты времени, не заходите никуда, кроме если к Семенову. Направляйтесь сразу в комендатуру. Там вас ждут дела. Желаю успеха!

Признаться, я глубоко уважал генерала Соколовского. Я знал его до войны, когда он был начальником Штаба МВО. Он располагал к себе своей подтянутостью, лаконичностью, ясностью мысли, культурой, удивительной немногословностью, неторопливостью. Даже те, кто его не знал и встретился впервые, проникался к нему уважением, несмотря на то, что в отношениях с людьми он был суховат. В разговоре с подчиненными он очень редко повышал голос. Но когда был в гневе, а это было не так часто, тогда казалось, мог испепелить человека. Но сердился, не затаив злобы на человека, попавшего в беду. От этого человек глубже понимал свою ошибку. Он не любил длинных докладов, резиновых формулировок, трескучих фраз, телячьего восторга. В таких случаях он останавливал краснобая вопросом: «А если подумать?» Он был всегда чем-нибудь озабочен. Казалось, что до того, как ему доложить что-либо важное, он уже думал об этом и составил свое представление по тому вопросу, который, как казалось, знаком только тебе. Все, кто его знал, поражались его трудолюбию, не суетливым, но глубоким проникновениям в суть вопросов. Он не терпел праздности и лености мысли.

Однажды его заместитель, заядлый охотник, посоветовал отдохнуть в лесу с ружьем. Он согласился, и организация такого отдыха выпала на меня, поскольку лучшие охотничьи угодья находились в Саксонии-Анхальт, между Магдебургом и Штендалем. Там были хорошие загоны для кабанов и оленей. Как это в таких случаях бывает, успеха охота не имела. Соколовский постоял немного на номере и, улучив момент, уехал домой.

— Пустая трата времени, — сказал он, садясь в машину.

На первом приеме перед отъездом в комендатуру он не сказал мне ничего особенного:

— Не тратьте времени попусту в хождении по кабинетам. У нас тут много любителей поговорить, посоветовать без должного знания дела, проинструктировать — того не делать, этого не трогать и т. д.

И все же я вышел из его кабинета уверенным и спокойным. В мое сознание проникло самое важное, на мой взгляд, без чего нельзя начать серьезного дела в политических делах, — ясность главной мысли. Конечно, когда придет ясность, будет перед этим набито много шишек на лбу. Но без этого нет и опыта. Какая же творческая работа, если не набьешь шишек? Ведь это же Берлин! В руинах войны перемешаны здесь нагромождения веков, поневоле столкнешься, если не на мраморных глыбах, то на неотесанном граните Фридриха II, о кирпичи Вильгельма или хлам Веймарской республики. Все эти исторические времена оставили столько нагромождений в социально-политическом облике Германии, что сам черт ногу сломает.