Петр Белоусов - Царь и Россия

Возвратимся к аудиенции: «Затем Государь расспрашивает по военным и техническим вопросам, о численности германских армий, о согласовании планов русского и французского Генеральных штабов, о содействии английских армии и флота, о предполагаемой позиции Турции и Италии и тому подобные вопросы, по которым он мне кажется точно осведомленным.

Аудиенция длится уже около часа. Государь смолкает. Он кажется мне несколько смущенным и с некоторою неловкостью и нерешительным движением рук он серьезно смотрит на меня. Вдруг он обхватывает меня руками и восклицает:

— Господин посол, позвольте мне в лице Вашем обнять дорогую и славную Францию!» (T. I. С. 54–55) [311].

Можно ли представить себе что-либо более возвышенное, чем обращение Государя, нарисованное французским послом: тут есть и осведомленность Государя о положении дел, скромность при сознании своего исключительного положения как помазанника Божия, решимость, при покорности воле Божьей, и сердечный порыв.

При этом не следует забывать, что образ этот начертан лицом весьма скептического склада ума, лицом, иронически признающим себя «менее осведомленным в путях фанатизма», чем Государь.

Кстати, об осведомленности Государя нелишне привести здесь слова Бьюкенена, правда, по совершенно иному поводу: «Взяв атлас, Государь следил за докладом Сазонова, точно отмечая положение каждого указанного города и области с быстротой, которая меня удивила» (T. 1. С. 166).

5/18 августа Палеолог присутствует в Московском Кремле при торжественном объявлении Государем войны. Предоставляю слово послу: «В центре зала шествие останавливается. Государь голосом звучным и твердым обращается к дворянству и народу. Он заявляет, что, по обычаю своих предков, он пришел молиться об укреплении своих моральных сил у святынь кремлевских; он свидетельствует о чудесном подъеме всей России, без различия племен и национальностей — и заканчивает словами:

— Отсюда, из сердца земли Русской, я посылаю моим доблестным войскам и моим храбрым союзникам мой сердечный привет. С нами Бог!

Взрыв „ура“ ему отвечает» (T. I. С. 85) [312].

Ниже приводится описание Палеологом дальнейшего течения этой сцены, по стилю и по предмету своему достойному гомеровской «Илиады».

«В то мгновенье, когда Государь появился на Кремлевском крыльце, буря восклицаний подымается по всему Кремлю, где бесчисленный народ с обнаженными головами теснится на эспланаде [313]. В то же время раздается трезвон всех колоколов Ивана Великого. И мощный звон колокола Вознесения, отлитый из металлического лома 1812 года, покрывает этот шум грохотанием грома. А там святая Москва с тысячами церквей, дворцов и монастырей, с лазурными главами, медными шпицами и золотыми куполами сияет под лучами солнца, как фантастический мираж… Ураган народного энтузиазма едва не покрывает звона колоколов. Ко мне подходит обер-гофмаршал граф Бенкендорф [314]и говорит:

— Вот она, та революция, которую нам предсказывали в Берлине.

Он, по-видимому, этим передает всеобщую мысль.

Лицо Императрицы выражает восторженную радость. Бьюкенен шепчет мне на ухо:

— Мы переживаем величественную минуту. Подумайте о той исторической будущности, которая здесь подготовляется!

По окончании церемонии Государь подзывает обоих послов и говорит:

— Приблизьтесь, господа послы. Это приветствие столь же относится к вам, как и ко мне!

Восторженные приветствия толпы продолжаются.

Какой красивый и рыцарский поступок Государя, несомненно, вызванный исключительно личными побуждениями: церемониал не мог этого предусмотреть».

На обращение посла к Императрице она «едва отвечает, но сжатые губы, странный блеск ее неподвижного взгляда, магнетический и пламенный, свидетельствуют о внутреннем опьянении» (T. I. С. 88) [315].

Посещение Государем Москвы произвело аналогичное впечатление и на Бьюкенена. Однако, возвращаясь с Кремлевского торжества со своим французским коллегой, он (Бьюкенен) «не мог удержаться от мысли, как долго продолжится народный энтузиазм и каковы будут чувства народа к своему „батюшке Царю“, если война затянется слишком долго?» (T. I. С. 158).

Что это — просто скептицизм или вехи будущей деятельности сэра Джорджа?

Вся вышеописанная красивая, священная обстановка Кремля произвела на Палеолога глубокое впечатление. Он записывает: «В политическом отношении остались во мне два сильных впечатления: первое сложилось в Успенском соборе, наблюдая Государя стоящим перед иконостасом. Его личность, его окружение и вся декорация церемонии красноречиво выражали самый принцип самодержавия, таковой, каким его определяет Императорский манифест от 3/16 июня 1907 года о роспуске Государственной Думы второго созыва: „От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской“. Второе впечатление от неописуемого энтузиазма московского народа к своему Царю. Я не думал, что монархическая иллюзия и императорский фетишизм имеют еще столь глубокие корни в душе мужика» (T. I. С. 91) [316].

Если такое представление самодержавия могло сложиться в сознании посла от немногих виденных им случаев царского обихода, так какие же корни сознания своего исключительного положения помазанника Божия должны были прорасти в душе Императора Николая, не только многократно присутствовавшего, но бывшего центром и объектом этого мистического служения. Не воспринять всего этого потрясенной душою мог только глубокий циник, благородную же и высокохристианскую душу Государя все это должно было пронизать и отразиться на всем его облике и внутреннем складе.

Ознакомившись с впечатлениями, которые произвел Государь на иностранных послов в торжественные дни объявления войны, со слов Жильяра мы узнаем, каковым он был в то же время в домашней обстановке.

«В то время, когда эта историческая сцена (передача объявления войны германским послом Пурталесом Сазонову) происходила в кабинете министра иностранных дел в Петербурге, Государь, Императрица и их дочери присутствовали на вечернем богослужении в маленькой церкви в Александрии. Встретив Государя несколько часов перед тем, я был поражен выражением его необычайной усталости: черты лица его были натянуты, цвет лица землистый, и мешочки, которые образовывались у него под глазами, когда он был утомлен, казались необычайно увеличившимися. И теперь он всей душой молился, чтобы Бог устранил от его народа эту войну, которую он сознавал уже столь близкой и неизбежной. Все существо его казалось было напряжено в порыве веры, простой и доверчивой. Около него Императрица, скорбное лицо которой носило выражение глубокого страдания, столь часто подмеченное мною у изголовья Алексея Николаевича. Она тоже молилась в этот вечер с пламенной верою, как бы заклиная ужасную угрозу» (С. 85) [317].