Петр Белоусов - Царь и Россия

Была ли попытка все это остановить? — Не было никакой. Гражданская и военная бюрократия — сразу и вся, — струсила и сдалась, не пробуя защитить ни России, ни Государя, ни строя, ни армии, ни самих себя.

Где же былое окружение Государей?.. Где Меньшиков, Шереметьев, Волынский, Бецкий, Потемкин, Румянцев, Ростопчин, Суворов, Кутузов, Киселев? Сколько славных имен! Сколько сильных людей. Где люди высокого уровня общества и бюрократии эпох Государей Николая 1 и Александра 11?

Где Сусанин, Минин? Ни кругом Государя, ни в Петербурге — нет людей. Все растворилось или в интеллигенции, или в снобизме, или в разгуле кутящего и спекулирующего тыла. Останутся князь Долгорукий, Татищев, Боткин — эти не оставят Царя. И позже не будет Кобленца, и пока не слышно о Минине.

Революции не было. Она начнется с часа отреченья Государя. И акт этот исторгнут новым подлогом.

Все те роковые дни Государь Николай 11 был, видимо, совершенно покоен.

Он верит в народ и в армию.

Революция Франции [244]— ни на минуту не продаетРодины, к чему идут и что делают у нас с умыслом и от страха поголовно все вожаки — с часа отречения Государя, единого не продавшего ее.

Цель требования отречения — победа. Сколько бессовестной вздорности в этом условии!

Вожаки говорято победе, но ни одна душа не верит словам — оттого победы быть не может.

Весь народ понял сразу, что в происходящем все ложь. И народ когда- нибудьдолжен узнать, что все было подлогом и кто его совершал.

Да, — и у французов, и у их аристократии и демократии было «охвостье», но оно откидывалось, отбиралось, ему рубили головы, не давая слишком соваться вперед. У нас большинство оказалось сплошь «охвостьем».

Лишь много позже отобравшееся белое движение, не зная точно, во имя чего идти, сумеет героически умирать, но оно малочисленно и бессильно будет победить.

Революция Франции — побеждая, диктовала Европе условия. Наша революция — начала брататься, завопила «без аннексий и контрибуций» и «долой войну»; заставила воткнуть штыки, позволила продавать за водку оружие и все видимое грабить.

Франция рубит головы антипатриотам. У нас рубят — патриотам.

Пронесшийся вихрем после отречения Царя дух общественной измены — убил героизм, живший в народе и армии.

Лживость, пошлость, ненужность и преступность революции понялась народом сразу, и весь митинговый до сегодня пафос общества — был разоблачен. За ним народ не пошел. Народ принял — но презирал революцию. Французский социалист Thomas, приехавший в числе других поздравить народ, в августе скажет: «Votre révolution n’est pas sanglante, mais elle est lâche» [245].

Столичное общество берет, наконец, «власть» в руки.

Что же получилось? Народ этой власти не признал. Никакой связи с народом не оказалось. Авторитета нет, так как ни чувства, ни чести, ни истории, ни преемственности, ни плана у этой власти нет, и через восемь месяцев вожди общества, как и вся Дума с первых дней, «удерут», как разбежалось от окрика матроса желанное с 1904 года Учредительное собрание.

И когда с 27 февраля общество — Дума — осмелится судитьГосударя и решать его отречение, оно даст себя навеки суду истории, и суд этот узнав, кто и за что судил, вынесет обществу позорнейший из приговоров. Не нужно имен, — самые имена и каждое имя действующих против Царя и России людей в организациях «Шиповского» съезда, а позже блока, комитетов и последнего думского ядра — и есть клеймонесмываемого преступления. И никого не тронет сознание этих господ, что они «ошиблись», ни развязная ссылка на чьи-то слова, что «нечего зарекаться от возможности поумнеть сообразно обстоятельствам». Кровь Царя и миллионов людей и позор России — не обстоятельства, и кровь эта клянет зачинщиков.

Франция судила Короля, ему ставили в вину: негодные финансы, голод, нищету рядом с роскошью двора. Привилегии дворянства и духовенства резали глаза народу. Налоговое напряжение было крайнее: 12 десятин дворянской земли платят 9 ливров, а крестьянские 4 — платят 14 ливров; Король терялся, видя упадок страны.

У нас ничего схожего нет. Страна богата, сыта, спокойна, на пути здоровых земельных реформ; как нигде в мире ничтожен налог и взимается без всяких кому-либо привилегий. Страна — могущественна и способна содержать величайшую армию в мире. Страна — в состоянии войны. Государь — образец скромности. Нет ни малейшего повода к осуждению.

Сходство лишь в окружении Государя; Mallet du Pan говорит, что «благодаря светскому эпикуреизму, изнеженности, все, что было знатного во Франции, все собственники были совершенно расслаблены».

У нас, как и во Франции — весь правящий класс шел к пропасти — с короной на голове. Сходство было еще в том, что как у Государя, так и у Короля — «был один человек — его жена».

Но тут же и разница: в счете десяти тысяч жертв Французской революции — восемь тысяч дворян, из которых около тысячи военных легло за Короля в бою за него.

Во Франции лозунг «монархия» не сходит с уст борющихся, и никто не прячется за одну идею спасения страны. Вещи назывались своими именами.

В монархии сознавали силу, были ей верны, и оттого с таким восторгом народ позже приветствовал корону, хотя и императорскую.

Короля критикуют и судят годами, так как народ не отдает его сразу.

Иное у нас. Без голоса и воли народа и без всякого участия России шайка заговора и разогнанная Дума осудила Государя в два дня и арестовала его. Нет сходства и в поведении окружения; сколько раз в Версале, и на улицах, и банкетах монархисты в кровавых схватках отдают свою жизнь за Короля!

У нас? — Ни одной сабли не будет вынуто в защиту нашего Государя. Всё кругом безвольно молчит. Государь после отречения подъезжает к Царскому Селу, в поезде придворные — до остановки поезда почти все, чтобы не быть узнанными около Государя, выскочат на ходу.

Невозмутим лишь Государь. После отречения, арестованный, в ссылке, он и Царица и дети, все и каждую минуту царственно спокойны и величественны в своей простоте и бесстрашии.

Нет сходства и в поступках монархов.

Король уступает шаг за шагом. Бежит, цепляется за власть. Позволяет на себя надеть красный колпак, целует и благодарит своих мучителей. Благородный и невинный, он теряется и становится игрушкой революции. Но народ не хочет его потерять, и крестьянство остается ему верным.

Ни насилия, ни угроз, несмотря на свое полное одиночество, Государь Николай II не боится. Ни минуты малодушия. Ни одного движения к уступке. Доброй волей дает он в 1905 году конституцию, и не отдав и не дав ничего в 1917 году — отречется.

Общество, требуя отречения, будто не знает, что последствие отречения — смерть! Moriendum esse! [246]