Петр Белоусов - Царь и Россия

Когда подходишь к этому трагическому для России, и, как показали последствия, трагическому для всего мира действу — к отречению Русского Императора, невозможно не выйти на минуту из темы, которую я излагаю, и не задать себе вопроса — в чем было всеобщее спасение?

Трудно, невозможно обсуждать то, что было бы, если не было того, что было? Но теперь, через 35 лет, стало ясным то, что было закрыто тогда.

Можно сказать, что тогда, в минуту отречения, война была уже проиграна Германией. Австрия практически вышла из войны. Русские пореволюционные дивизии не имели боевого значения, и Германия обнажила свой восточный фронт, оставив там лишь завесу. Таким образом, сепаратный мир, то есть обнажение русского фронта, то есть то, что произошло от революции, не ухудшило бы положения союзников. Но зато те же самые бунтовавшие в Петрограде запасные батальоны, отражавшие безмерную усталость России непосильной продолжительностью войны, перервали бы горло тем, кто натравливал их на Царя, если бы он немного раньше своей волей освободил бы их от тягот войны и вернул по домам. И мир был бы спасен от бедствий второй войны, от большевизма и от угрозы третьей войны. Но сейчас еще страшно говорить вслух о правильности такого решения. Но правда и то, что если бы оно было принято и, значит, не произошло бы тех событий, которые произошли и происходят, то есть тех, которыми оправдалось бы это решение, — то на Царя все же легло бы позорное пятно предательства.

Конечно, такое решение и не могло быть принято Государем, воплощавшим собою высокий идеал самоотвержения, чести и честности.

«Я отрекусь, но справитесь ли вы с народом?» — сказал Царь перед отречением Гучкову. Среди всех тех, кто требовал его отречения как условия возможности успешно продолжать войну, он один понимал, что он и народ — одно, и что только он может потребовать от народа и армии того последнего напряжения, которое дало бы победу.

Да, «они» не справились ни с народом, ни с армией: фронт рухнул, бунт превратился в революцию.

А совесть народная, не сдерживаемая мистическим авторитетом Царя, помутилась, и Россия подверглась потоку, разграблению, и бесчестию.

И прав был французский министр социалист Thomas, приехавший в Россию в августе и сказавший: «Votre révolution n’est pas sanglante, mais elle est lâche» [262].

Государь сказал Гучкову свои слова не только потому, что он Царским чувством знал опасность, но и потому, что Император Николай II, человек большого и тонкого ума, понимал то, чего не понимали посягнувшие на него.

После религиозности и воли, ум — третье отличительное его духовное свойство. Все лица, имевшие с ним непосредственные сношения, утверждают, что он был человеком, легко схватывавшим самую сложную сущность вопроса. Его огромная, можно сказать, исключительная память помогала ему в этом. Министры, начавшие в ноябре, по его вступлении на престол, свои первые доклады ему, были поражены, что он, молодой 26-летний человек, уже знал сущность вопросов, схватив их налету в бытность Наследником, в заседаниях Государственного Совета и Комитета Сибирской железной дороги.

В области внешней политики, унаследовав от отца франко-русский союз, он с самого же начала царствования постепенно превращал его из орудия французского реванша в орудие европейского замирения.

Гаагская конференция, прародительница Лиги Наций и теперешней Организации Объединенных Наций — его мысль. Великий поэт сказал, что страшно умереть, «не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда» [263]. Вот Император Николай II нашел, что «бросить векам».

Его «дальневосточная программа», то есть мысль о значении для России Дальнего Востока — глубока и верна. Теперь, с целями злобными и разрушительными, с обратным знаком, — эту мысль подхватили большевики.

О его тонком понимании своеобразия исторического русского уклада, понимания взаимодействия двух исторических сил — Царя православного и народа, — понимании непригодности слепого восприятия парламентарных западных форм управления и понимания того, как именно народ может быть допущен к управлению наряду с Царской властью, — я уже говорил.

Глубокое разумение значения государственного переворота я слышал в его словах, обращенных лично ко мне. Слова эти непосредственно касались круга моего ведения, но они отражали общее положение. Я был ответственен за подвоз к армии всего необходимого, то есть технического и интендантского снабжения, пополнений и прочего. Ко времени революции потребности армии увеличились чрезвычайно и к тому же прифронтовая полоса была выедена и все приходилось привозить издалека. Наша слабая железнодорожная сеть едва справлялась с задачей. И вот, приблизительно за месяц до революции, Государь сказал мне лично: «Перевезите все, что нужно для армии: я не сплю по ночам, когда думаю, что армия может голодать». Те же самые слова, в удивительном своем самообладании и в своей самоотверженной любви к армии и Родине, повторил он мне и в тяжкую трагическую для него минуту прощания с чинами Ставки, после отречения, добавив: «Теперь это нужно больше, чем когда-либо». Государь понимал, что значило исчезновение исконного священного Царского авторитета из народного сознания.

Из тех, кто посягнул на этот авторитет, одни этого не понимали, некоторые из таких не понимают и до сего дня, а кто понимал, тем и нужно было исчезновение этой вековой государственной спайки, ибо целью их были «великие потрясения».

Та земельная реформа, которую, с одобрения Государя, проводил Столыпин, есть второй, наряду с Думой, важнейший акт внутреннего управления, акт неизмеримой важности, есть крупнейшее проявление государственного ума Императора Николая Второго.

Его окраинная политика (кавказская, польская, финляндская) — политика имперская, то есть привлечение к интересам Империи местного населения, не насилуя их национальных особенностей, — принадлежит ему.

Широкое развитие переселенческого движения, то есть колонизация пустынных пространств Сибири, с одновременным ослаблением земельной тесноты в Европейской России; развитие, с той же целью, деятельности Крестьянского Банка; прогресс совершенно исключительный в двух главных, бесспорных и нужных для России областях — народного просвещения и народного достатка, — все это заслуга ума Императора Николая II.

Один из историков царствования, золотые слова которого мы читали в парижской печати [264], говорит следующее: «По размаху и ценности всего, что Государь сделал (во внутреннем управлении Россией), его царствование — не только одно из самых значительных в русской истории, но и одно из наиболее реформаторских. Все дело в том, что исторически после ЦАРЯ-ОСВОБОДИТЕЛЯ и ЦАРЯ-МИРОТВОРЦА России нужен был ЦАРЬ-УСТРОИТЕЛЬ».