Алексей Цветков - Просто голос

Отец на своем рыжем тактично ушел вперед, чтобы дать мне время отойти. Рядом голова в голову ехал его верный слуга — на всегдашнем муле, как бы давая знать, что не заблуждается насчет своего места, хотя его уша­стый вороной красавец был ровня любому жеребцу. За устьем тропы нас уже поджидал со своими неотвязный увалень Постумий из соседней усадьбы, прозванный за прожорливость «свиным погостом» и ценимый ско­рее ради познаний в льняном хозяйстве, чем как со­трапезник. Мы держали путь за ручей и рощу к дальним карьерам, где шансы, правда, были похуже, чем на за­падных пустошах, но зато не частили ни местная квай-стура, ни легионный трибунат, что в глазах отца иску­пало многие невыгоды.

Я нагнал его и благодарно обнял, не забывая зат­мить осанкой Постумия, что было досадно просто — он сидел как на унесенном бурей бревне и не в такт колыхал ветчиной плеч и колбасными ляжками. «Вос­трый он у тебя какой!» — добродушно протянул тол­стяк и тотчас потерял меня из виду: у него от неудоб­ной езды съехали в сторону глаза, и он принялся об­стоятельно отчитывать подвернувшегося раба, именуя его попросту Грайкином, словно тот не заработал себе человеческого имени.

Мы ехали шагом в наплывающих тигровых полосах тумана. Сзади рассыпалась новая дробь многих ног, шумно задышали лошади и заголосили псы — это по­доспели со снаряжением, подошли, колеблясь, ослики под вьюками, словно подвижные дюны, и мне, узнав по звуку, протянули из мрака дротик. Нас накрыла тень холма, и я уже не мог разглядеть отцовского лица, а Постумия угадывал лишь по широкому затмению за­падных звезд. Воздух содрогнулся от говора, лая и скри- па, и было нелегко восстановить по памяти бережную тишину, как зеркало озера, смазанное налетевшим лив­нем; но она, наверное, по-прежнему стояла в двух ша­гах и смыкалась позади — отсутствие не столько звука, сколько слуха свидетеля.

Здесь собрались все наши, кроме занятых самым нео­тложным, — это было им, видимо, тоже чем-то вроде подарка, вдобавок к обычному вину и маслу, хотя пе­шим повезло меньше, и они брезгливо брели в липкой холодной траве, ворча и плотно запахивая плащи, а ло­шади ступали с плеском, поднимая брызги в низинах.

Через час езды мы спешились, поджидая отставших. У меня к тому же съехало седло, один из конюхов под­скочил затянуть подпругу и так смачно пнул коня в брю­хо, что я было кинулся выцарапать ему глаза, но отец удержал и объяснил.

Всего, вместе с соседскими, нас набралось человек сорок. Когда верх рощи на западе вызолотило незамет­ное нам снизу солнце, часть конных отправили заго­нять, а мы затаились по обе стороны узкой впадины, которой на бегу с севера было не миновать. Ее затяну­тое тамариском дно пересекли сетью, по верхам рас­ставили людей порасторопнее. Напротив в орешнике конспиративно пыхтел Постумий, а мы расположились в крохотной расщелине, где рокотал родник и таращил коралловые ягоды колючий падуб. Парменон скромно присел поодаль.

Не знаю, было ли так задумано, или просто пред­ставился случай, но в этот час мирной утренней тиши­ны, набухшей ожиданием, как весенняя северная река, мой отец впервые ступил за частокол иносказаний и намеков, чтобы обозначить наше стремление и место в мире. Не сводя глаз с ложбины в узорчатой рамке ли­стьев, я не тотчас уловил направление случайных слов вполголоса; отвечая на простые и как будто беспоря- дочные вопросы, я, полагавший, что держу экзамен, был удостоен исповеди и наказа, и гнев многолетнего настоя был по капле перелит из большого сосуда в ма­лый. Со временем, если оно не напрасный дар, наши спутники и встречные становятся прозрачней, мы уга­дываем в них, под маской мужества, простую игру тщес­лавия и корысти, но эта зоркость сумерек не всегда обладает обратной силой, огибая тайники сердца, где никогда не вершится суд. Или я слеп, читая чужую жизнь как заведомый список с собственной? Неправ­да, мне еще будет дано к полудню осознать все униже­ние родства с отпетым негодяем, бессилие уподобить­ся воздушным идеалам философа, воплощенным лишь на бумаге. Но я не хочу целиком уступить отца пред­стоящему разочарованию, и мне сдается, что именно безумие и бред, которых уже не вычесть из самой сы­новней памяти о нем, спасительны для его репутации. Впрочем, многое — то есть, на самом деле, совсем не­многое, но хотя бы нечто — из поведанного тогда и позже подтверждено документально. Переписка с Ла-беоном, с которым он свел знакомство еще в пору юношества, хранимая теперь в кедровом ларце в изве­стном мне доме на Эсквилине, не оставляет сомнений, что его республиканский пыл был не просто следстви­ем нанесенной обиды, для которой у лицемера, невен­чанного деспота, все-таки были свои, ведомые ему ос­нования.

Но теперешнее мое терпение иссякает. Что и гово­рить, поучать самого себя через бездну десятилетий, обличая незрелость и вторичность тогдашних мнений, — труд неблагодарный, граничащий с фарсом. Немно­гим умнее — равнять свое безмозглое прошлое по су­ровому старческому ранжиру. Поэтому, не затыкая рта едва мужающему пустомеле, который полагает себя бесстрастным созерцателем, а с моей дистанции фактически тождествен своему персонажу-недомерку, я спешу отмежеваться. Ругань — призрачнее ветра, не­нависть — слишком легкое искушение. Отнимите у лентяя это оружие, и ему придется задуматься, ему понадобятся навык и опыт. Несложно обвинить в произволе художника, запечатлевшего неведомое эфиопс­кое чудовище, сложнее навестить Эфиопию и воочию убедиться. Честь восходящему из бездны зверства к царственным высотам, чтобы одиноко просиять благо­дарному миру, — недоноскам солганной свободы слиш­ком известен обратный путь. Нам, впрочем, еще пред­ставится случай, и потому я до поры устраняюсь, пре­доставляя слово умолкшему — ему еще можно возразить, но вразумлять поздно.

Да, я любил тогда отца как бы в последний раз со всем неотягощенным пылом юношеской веры, трону­тый оказанным не по росту доверием, как наивный Кинкиннат за плугом свое еще не опороченное сомне­нием, не замаранное наветом Омера божество — воина и виноградаря Марса или самого владыку дождя и гро­ма. Вспоминая, я узнаю его всего яснее в звучных су­мерках храма: темным золотом отливают зрачки из-под надвинутой складки тоги, в клубах дыма колеб­лются пальмовые ветви, шелестят исполненные власти слова обряда, и жертва как бы совершается сама собой — не им, а ему, господину судьбы и милости, на берегу времени, где в высвеченный час он прервет течение объявшей республику ночи. И рядом я, в паузе подне­сенной к губам флейты, серьезный не по годам от ста­рания и обещанной роли в наследном замысле, если изувеченная отчая десница выронит меч. Величествен­ные и безмолвные, мы ступаем на зимнюю мостовую, и гений обоих Брутов невидимо реет в синеве.