Алексей Цветков - Просто голос

Любви, как я уже отразил в одном из эпизодов, при­ходится учиться, а ненависть дана даром, чтобы чело­веку всегда иметь простое занятие. Тот же тяжкий за­кон извергает младенца на свет во всеоружии плача, а смех пробивается только после, и не у всех одинаково удачно. От проницательности не укроется родословная смеха, который есть преображенные слезы; поэто­му боги, как бы ни лгал вдохновенный слепец, никог­да не смеются. И если, рискну заподозрить, располо­жение состоит в том же родстве с неприязнью, они никогда не любят. Что, впрочем, сказано и без меня.

Ненависть, своя и взаимная (а взаимность у нее почти непременна), сама выбирает и преподносит пред­мет, она поражает с первого взгляда куда чаще, чем яснозадая кипрская уроженка, и не в пример после­дней практически не впадает в противоположность, как бы ни пестрила история назидательными образцами. Ненависть не ревнива, и каждый новый враг — пода­рок прежнему, а соискатель дружбы обретает равную долю в неприятеле. Нет крепче верности, чем нена­висть, и если искать примера, то приведем не Поллукса, уступившего половину бессмертия, а не пожалев­шего всей смерти кривого пунийца или равного по упрямству сенатора с его гимном гибели после каждо­го абзаца.

Так день спустя я излагал Эрмагору вольную тему перед лицом притихшего класса, и взгляды неминуемо вращались в упомянутую сторону, к занавесившей зи­яние синей губе.

Половину радости от прогулки на Марсовом поле получаешь по дороге, особенно в нундины, еще не опровергнутые теперешней халдейс.кой семидневкой. Уже с Аргилета, где скрещивались наши маршруты, сквозь праздную беготню и ругань жильцов многослой­ных сот слышен каменный котел фора, где вскипает, пуская цветную пену, несметное людское мясо; где ве­селый сельский остолоп, распродав свои артишоки или просто лохань улиток, зачарован ателланским фарсом, и хотя выручка бдительно потеет в кулаке, юркий ры­ночный вор давно приделал ноги заветному меху, и теперь сам за частоколом спин припадает к источнику счастья. Ближе к рыбному рынку обоняние подергива­ют сумерки; в эту пору притупления интереса к безно­гим изгнанникам можно за бесценок разжиться кудря­вым морским ежом на радость малышу, поступившись запахом в обшей спальне. Запах стыден, он позорит прежние утраты и возвещает будущие, хотя эти не всем в тягость: вот увалень с волосатыми кулаками выкла­дывает последние ассы за мясницкий тесак, которым с наступлением потемок отправит к праотцам лишенную надобности тещу, чья польза исчерпывается криком и теснотой. Расход разовый, а вещь задержится в обихо­де на годы, и предстоящий счастливец об руку с завт­рашней сиротой хозяйственно цыкают над костяной рукояткой.

К северо-западу, где розовые перья портика разом­кнуты прощальной щепотью, состав корысти и хитро­сти временно слабеет, воздух трепещет под нежным натиском десятка детских горл. Песня движется как бы неизвестным произволом, без надзора корифея; но, приглядевшись, различаешь в крайнем лилипута в ле­тах, не столько по мозолистой пухлости черт и резко­му крою платья (остальные одеты как попало), сколь­ко по чрезмерным кистям, которыми он выгребает из китары необходимые звуки. Дети поют о любви и по­мрачении Эркула, по-гречески, но местами впадая в странный дорийский выговор, сицилийский по догад­ке Кайкины, и после каждой долгой строфы одни и те же двое, мальчик и девочка, выбегают в одинаковом танце на очищенную от людской поросли мраморную просеку. Там они угловато мечут поочередные руки вверх и вперед, запрокидывают головы, увенчанные жухлым укропом, подбрасывают худыми коленями по­долы, а остальные жертвы зрелища колотят в тимпа­ны, переводя свое маленькое дыхание, и избегают взгля­дами начальственного лилипута, чем окончательно его выдают. Непонятно, имела ли песня начало и насту­пит ли ей конец: она невидимо исчезает в зеве про­шлого вместе со всей неугомонной площадью, и дети, по примеру предводителя, никогда не вырастают.

Встречи беспочвенны, каждый обречен разминуть­ся, как прохожий прожорливый раб или почтальон чу­жого чревоугодия, с выскобленным до визга лиловым лицом и в тунике в тон, проносящий под мышкой в отведенное место жизни радужную рыбину — ее возьмет на воспитание повар, а ему симметричнее поступить в утопленники, в чем автор, некто я, без труда составит протекцию.

Зачем покидаешь время, где ликовал оказаться, куда стремился с таким трудом по трупам близких и так моментально исчез? Кто-то остался свидетелем детс­ких нундин, но это уже никто из нас, утопленник соб­ственного возраста. Порой всмотришься в одного из существующих рядом, будь это хоть собака, и неслыш­но говоришь в своем сердце: «Я тебя помню» — един­ственный рецепт очаровать мчание, потому что суще­ствующий уже наотрез миновал, миновали облака и камни, племена и нравы. Даже быть собой удается крат­кое однажды, откуда нет пути в тогда и потом; жук, ползущий по узкому поручню, не становится следую­щим и не образуется из предыдущего, он весь сосредо­точен в единственной точке длины.. Запеченной в тес­то рыбе чужды серебряные игры в пруду; упавший мяч уже не совпадет с подброшенным. Передают, что Пю-тагор вспоминал свои прошлые воплощения, но и он зря напрягал голову, напрасно сверкал в кротонской бане достославным бедром — он принимал за себя кого-то другого; я и сам не солгу, вспоминая, как являлся на свет то подводным удавом, то простой вегетарианс­кой табуреткой, как воздвигал собственный торопли­вый образ на бумаге под праздным взором самозванного автора, но и он никогда не настал, не залоснился волосатой скифской мымрой окрест мгновенных глаз, как не наступит весна для февральской тещи, а я уго­дил в подставленную бездну, где на лету излагаю руко­писный вопль, звук приземления всмятку. Или вот: исступленный плясун на площади, взбивший бахрому рубашонки в серую пену и отраженный в прыжках не­доразвитой подруги, которую понизу тайно стрекает, как гидра, вспышками детских муде. Встреча мнимого начала с иллюзорным концом — образ отсутствия двой­ствен.

Из колбасных миазмов, от лязга деловитых долот и зубил, под гам горлодеров с поклажей булочек или спи­чек мы протискивались, словно всплывали, на плос­кость озимой травы в курчавых родинках рощ, устав­ленной сосудами гражданской славы почти до Тибра, который испокон отпугивает город паводками, и по пути к одноименному портику огибали театр Помпея, где строитель, обдумывая автограф фронтона, запутался в падежах своего третьего консульства — по совету Кикерона он проставил аббревиатуру, но теперь реставра­тор, сам при жизни юморист, заменил на цифру. Там, под танец двенадцати олицетворенных наций, какие-то четверо вечно тягались на пальцах в чет-нечет и спло­тились в памяти с ландшафтом, так что годы спустя ос­тавили по себе отверстие, как в заерзанной стенописи, разбросав по погосту отслужившие фаланги.