Алексей Цветков - Просто голос

Я знавал и менее щепетильных людей, которые в подобной ситуации прибегли бы к милосердию меча. Но в отце кипела его неуемная энергия, именно та, что разорила его на ремонте храмов, и, даже когда ро­дичи жены, из захудалых и самых побочных Корнели­ев, выхлопотали развод, подсыновив кому-то из своих моего брата Гаия, о котором история впредь так и не услышала, когда вчерашние соискатели, семеня на фор, дружно принялись не узнавать, а многие из кровных даже опровергли родство по каким-то удобно отыскав­шимся свиткам, он не уступил стыду и взялся за пост­ройку новой жизни, не видя, как она уже каменеет в своей безвыходной одержимости. По счастью, остава­лась еще усадьба в Тарраконе, благоустраиваемая в некотором тщетном расчете, а тут и Агриппа, после­дний из благодетелей, не повернувшийся спиной, дви­нул легионы из Галлии усмирять бежавших из рабства кантабров. Испания виделась единственным ходом на­ружу, возможностью если не пасть со славой, от чего в скором времени оказалось довольно недалеко, то хотя бы увенчаться посильными лаврами и уйти на покой на берегах тирренской бухты. Последовал молниенос­ный обмен письмами, Агриппа сумел-таки выжать из вождя неохотную милость, и менее чем через месяц отец, чудом избежав тяжбы с кем-то из отступившихся клиентов (чья прыть, впрочем, покоробила и отца оте­чества, принявшего превентивные меры), уже летел по хлябям к пиренейским урочищам.

Кантабры, которым за вычетом рабских цепей те­рять было ровно нечего, а цена римского милосердия была уже подробно известна, бились насмерть, и в ка­валерийской атаке на одно из их селений отцу знамени­той испанской фалькатой разворотили плечо до самого сердца, так что я, еще не родившись, едва не угодил в сироты. Слава Эркулу, незадачливый убийца ударил с левой — правой недоставало, по всей видимости еще с прошлого мятежа, когда ее отнимали в рабочем поряд­ке всем взятым на поле боя. Но и этого хватило вполне, чтобы чешуйчатая галльская кольчуга лопнула, как за­стиранная туника. Легион ушел, отца уложили уми­рать в дом будущего тестя, и пока тот во главе кельтиберской алы подметал объятую пламенем местность, его дочь, красавица тринадцати лет, уже обрученная с кем-то из соплеменников, наперекор природе выходи­ла посланца цивилизации, в результате чего помолвка была расторгнута, и мне определили мать. Эта кольчу­га, вся в ржавчине, точно в свернувшейся крови време­ни, по сей день висит на гвозде у ларария — стартовый столб моей жизненной колесницы.

Мой брат Гаий — не тот, что с приданым Корнелии отошел бывшим родичам, а родной, иберский, — был, насколько я вправе судить, мальчик редких качеств, послушания и прилежания не в пример моим, и еще малышом, к сорокалетию, что ли, отца, порадовал его воображаемой речью не то Армодия, не то Аристоги-тона над телом тирана, составленной под попечитель­ством того же дядьки Артемона; ибо отец предпочитал подводить нас к задуманной нам миссии исподволь, с греческой стороны, до известных пор наивно усугуб­ляя наше латинское косноязычие. Брат, даром что все­го года на три впереди меня, тогда шестилетнего, изощ­рился ввернуть такие злободневные каламбуры, что отец, пожаловав дядьке денарий, был все же вынужден велеть его выпороть, чего у нас в обычае не было. Уче­ный потом признавался мне, что не имел в Гаиевом красноречии ни вины, ни заслуги, но терпеливо вынес побои, боясь оправданием отвести не только кару, но и поощрение.

Как я слышал от няни, философ постучался к нам в ворота в год моего рождения и заломил за себя баснос­ловную цену, но получил лишь половину и все мучил­ся, что продешевил, поэтому каждый пожалованный асс принимал как справедливую поправку к опромет­чивой купчей.

Три месяца спустя после этой тираноборческой речи Гаий был забит ломовыми лошадьми на играх в коло­нии. Помню, я тогда долго плакал, но потом впал в свойственное детям бездушие и ночью, когда нянька тихонько посвистывала в углу, побежал к матери, что­бы она меня, живого, пожалела. У матери горела лам­па, и она, сидя на кровати, беззвучно всхлипывала, гля­дя на разложенную у ног маленькую тогу брата, только что ему сшитую, но уже ненужную. Незамеченный, я сообразил, что тога теперь моя, и остался так доволен, что тотчас удалился к себе, не требуя ласки.

Меня надлежало назвать Лукием, так уж заведено было у нас в роду. Но традиции дрогнули, тем более что наши лары и пенаты сиротствовали на далеком Квиринале, где дядя, надо полагать, все же не оставлял их без прохладного внимания. Здесь же, в Тарраконе, на видном месте в атрии хмурился бюст М. Поркия Катона-младшего, и отец, переглянувшись с ним в ка­нун моего появления на свет, назвал меня в его честь Марком. Все это, без сомнения, были детали того же неотступного плана, суеверная надежда, что с именем в меня вселится и рвение. План, конечно, увенчался лишь весьма отчасти, но я не имел дерзости даже заг-робно посрамить отца и годами оплачивал его надеж- ды благочестивым обманом, скромно донашивая имя, предоставленное героическим бюстом.

Не все ли мы, римские дети, населяем свое первое прошлое безногими бюстами и масками, которые ра­зыгрывают события из внушаемых нам уроков? Мне пришлось наблюдать народы — и не только полудиких свевов и васконов, — которым мысль о создании такого подобия усопших, а тем более по частям, казалась еще нелепее, чем оставить самих усопших без погребения, для оживления интерьера и в назидание идущим на сме­ну. Возможно, что они в этом смысле сродни нам, де­тям, видящим в бронзе, мраморе и воске совсем иную расу существ, не таких теплых и уязвимых, как мы, за­пертых пыльными свитками в навсегда состоявшееся расписание событий, в то время как нам приходилось гадать о завтрашнем и сомневаться во вчерашнем. Я, впрочем, беру на себя лишнее, расписываясь за всю римскую поросль, — это, скорее, маленький кельтибер во мне, полуотпрыск народа, только что оставившего собственное младенчество, разевал рот на пустоглазые заморские дива. Прямо напротив Катона висела маска нашего предка, поэта, и мне мерещилось, что, живя под нашей крышей без движения, они умеют и гово­рить без звука, в том числе и обо мне, докладывая друг другу и другим таким же, с позеленевшими лбами, о моих нехитрых проказах. Когда Артемон, втемяшивая в меня историю, докатился до кончины Катона, я умирал со страху, потому что был совершенно убеж­ден, что вот этот, в нашем атрии, и есть настоящий, единственный Катон — такой, каким он стал после своего благородного конца, и что, когда я наложу на себя руки, то есть умру единственным понятным в ту пору образом, у меня не будет больше ни этих рук, ни ног, а только мраморные охряные щеки и полуоблуп­ленные глаза, чтобы перемигиваться с восковым Лукилием. Эти двое стали для меня первым наглядным уроком смерти. Вечером, пока не увели спать, я сидел в этом людном полумраке, принимая свои неожидан­ные мысли за бестелесный звук голосов умерших.