Коллектив авторов История - Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде

Ну, что же! И Ушли так ушли! Мы уже ничему не удивлялись. И настроение наше от этого не переменилось…

Была тишина, теперь опять началась стрельба…

Вдруг где-то в самом дворце возник какой-то тревожный шум, одиночные выстрелы, — и опять все смолкло.

Вошел Пальчинский. Оказывается, во дворец ворвалось человек 30–40 большевиков с ружьями и револьверами. Все обезоружены и арестованы. Отдали орудие без сопротивления. «Большие трусы»…

Опять у нас тихо. Перебрасываемся отдельными словами…

Входит Пальчинский: юнкера Михайловского училища ушли и увезли четыре пушки… Наши защитники редеют…

Опять тревожный шум во дворце, но ближе, чем первый. Голоса, крики, топот ног, следом выстрел, опять какой-то сложный шум и — тишина. А за стенами дворца ружейные выстрелы, — звучат заглушенно, но четко.

Кто лежал или сидел — вскочили.

— Что такое?

— Бомбы.

Топот ног у двери, Раскрылась, — ввели к нам двух юнкеров. По лицам течет кровь.

Кишкин подал медицинскую помощь.

Отвели в смежную комнату. Ранены легко…

Оказывается, во дворец забрались несколько матросов и с верхней галереи в зале-коридоре сбросили две бомбы. Бомбы плохонькие. Матросы арестованы. При аресте отняты у них еще две бомбы, которые они не успели сбросить. Их держали в руках Пальчинский и Рутенберг.

Их осмотрели Маниковский и Вердеревский.

— Эти не плохие, — сказал Маниковский, — и обе заряжены.

Бомбы уложили в соседней комнате.

Опять тихо. Опять мы разбрелись по насиженным местам…

Стрельба снаружи — это уже не в счет: это — аккомпанемент к тишине…

Кто-то вошел и доложил: женский батальон ушел, сказали: «Наше место на позициях, на войне; не для этого дела мы на службу пошли»…

Первое радостное сообщение за весь день…

Опять шум во дворце, отдаленный… Замер…

Пальчинский доложил, что охрана приняла толпу большевиков за ту депутацию, которая должна прийти из думы, и впустила ее во дворец. Когда ошибка была обнаружена, большевики были немедленно обезоружены. Они подчинились этому без сопротивления. У некоторых при обезоружении оказалось, кроме винтовок, по два, а иногда и по три револьвера.

— Сколько же их?

— Человек сто…

Зимний дворец наполнялся, но не нашими защитниками…

И какая охрана; вооруженных людей принимают за депутацию из думы!.. Странно!..

— Необыкновенные трусы, — закончил рассказ Пальчинский, — напасть не осмелятся. Продержимся до утра!..

Да, конечно, трусы. Ну, а где ж те — умные, храбрые, стойкие, которые должны охранять свое правительство… Они… Они… «изолируют» большевиков… Это — мысль-ощущение в дремоте… Я задремал…

Вошел кто-то. Кажется, начальник нашего караула. Доложил, что юнкера — не то павловские, не то владимирские — ушли.

Приняли к сведению равнодушно… Защитников у нас становится все меньше и меньше…

По телефону разные люди, от разных учреждений передавали нам сочувствие и «советовали»… продержаться до утра…

Подробностей рассказывать не буду, — теперь еще не время для опубликования воспоминаний полностью…

Стрелка приближалась к двенадцати часам ночи.

Нам доложили, что часть юнкеров Ораниенбаумской школы прапорщиков ушла…

Сколько же осталось у нас — Временного правительства Российской республики — военной силы? Не все ли равно?!. Чем меньше, тем, пожалуй, лучше в нашем положении, когда на победу нет никакой надежды: можно избежать бесцельного кровопролития и легче определить тот момент, когда можно сдаться, уступая очевидному перевесу в силе, без кровавых жертв…

Часу в первом ночи, может быть позже, мы получили известие, что процессия из думы вышла. Дали знать караулу…

Опять шум… Он стал уже привычным… Опять, вероятно, ворвались большевики и, конечно, опять обезоружены…

Вошел Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много…

А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь — мы или большевики?..

Около двух часов меня вызвали к телефону. Один из личных друзей.

— Ну, как вы там? — спросил он в заключение короткого разговора.

— Ничего, бодры.

Вернулся к своему месту, улегся на диване… Опять тишина, даже выстрелов не слышно…

И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться. И в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы, — что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец…

Кто лежал или сидел, вскочили и все схватились за пальто…

А шум все крепнул, все нарастал и быстро, широкой волной подкатывался к нам… И к нам от него вкатилась и охватила нас нестерпимая тревога, как волна отравленного воздуха…

Все это в несколько минут…

Уже у входной двери в комнату нашего караула — резкие, взволнованные крики массы голосов, несколько отдельных редких выстрелов, топот ног, какие-то стуки, передвижения, слитый нарастающий единый хаос звуков и все растущая тревога…

Ясно: это уже приступ, нас берут приступом… Защита бесполезна — бесцельны жертвы…

Дверь распахнулась… Вскочил юнкер. Вытянулся во фронт, руку под козырек, лицо взволнованное, но решительное:

— Как прикажете, Временное правительство! Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.

— Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться! — закричали мы все, не сговариваясь, а только переглядываясь и встречая друг у друга одно и то же чувство и решение в глазах.

Вперед вышел Кишкин.

— Если они уже здесь, то, значит, дворец уже занят…

— Занят. Заняты все входы. Все сдались. Охраняется только это помещение. Как прикажет Временное правительство?..

— Скажите, что мы не хотим кровопролития, что мы уступаем силе, что мы сдаемся, — сказал Кишкин.

А там у двери тревога все нарастала, и стало страшно, что кровь польется, что мы можем не успеть предупредить это… И мы все тревожно кричали:

— Идите скорей! Идите и скажите это! Мы не хотим крови! Мы сдаемся!..

Юнкер вышел… Вся сцена длилась, я думаю, не больше минуты.

Стало слышно: волна звуков сразу упала.

Очевидно, это юнкер передал наше заявление.

Потом шум опять поднялся, но он иначе звучал.

От сердца отхлынула тревога…

— Оставьте пальто! Сядем за стол, — сказал кто-то, кажется, Кишкин. Сели. Я оказался рядом с Коноваловым.

Я оглядел всех, все лица помню. Все лица были утомлены и странно спокойны…

Шум у нашей двери. Она распахнулась — и в (комнату влетел как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату и, как вода, разлилась сразу по всем углам и заполнила комнату.