Михаил Серяков - Великий закон славян

Понятие доблести является одним из центральных у Гая Саллюстия Криспа, одного из первых древнеримских историков, который стал не просто описывать происходившие события, но и задумываться о причинах, их обусловивших. Недаром Тацит, последний крупнейший древнеримский историк, не колеблясь, назвал Саллюстия самым блистательным историком своей страны. «Я много читал, – обосновывал Саллюстий свою точку зрения, – много слышал о славных подвигах римского народа, совершенных им во время мира и на войне, на море и на суше, и мне захотелось выяснить, что более всего способствовало этому. Я знал, что малочисленные римские отряды нередко бились с большими легионами врагов; я установил, что римляне малыми силами вели войны с могущественными царями; что они при этом часто переносили жестокие удары Фортуны; что красноречием римляне уступали грекам, а военной славой – галлам. И мне после долгих размышлений стало ясно, что все это было достигнуто выдающейся доблестью немногих граждан и именно благодаря ей бедность побеждала богатство, малочисленность – множество» [297].

Конспективно описывая начало истории родного города, Саллюстий подчеркивает, что римляне доблестью своей отвращали опасности, а после свержения царской власти, которую страшила чужая доблесть, для ее проявления у жителей Вечного города открылся еще больший простор, что не замедлило принести свои плоды: «Но трудно поверить, в сколь краткий срок гражданская община усилилась, достигнув свободы, и сколь великая жажда славы овладела людьми. Вначале юношество, как только становилось способно переносить тяготы войны, обучалось в трудах военному делу в лагерях, и к прекрасному оружию и боевым коням его влекло больше, чем к распутству и пирушкам. Поэтому для таких мужей не существовало ни непривычного труда, ни недоступной и непроходимой местности, ни внушающего страх вооруженного врага; их доблесть превозмогла все» [298].

Хоть доблесть для Саллюстия в первую очередь проявляется во время войны, тем не менее, исключительно к этой стороне человеческой деятельность она для него не сводится. То, что согласно его пониманию истории, этому важнейшему человеческому качеству есть место и в мирной жизни, прямо следует из слов Саллюстия, в которых он обращается к историческому опыту чужеземных народов, в частности персов и греков: «И если бы у царей и властителей доблесть духа была в мирное время столь же сильна, как и в военное, то дела человеческие протекали бы более размеренно и гладко и мы бы не видели, как одно увлекается в одну, а другое в другую сторону, как все сменяется и смешивается. Ведь власть легко сохранить теми же средствами, какими она была достигнута. Но когда на смену труду пришла леность, на смену сдержанности и справедливости – необузданность и гордыня, их судьба изменилась одновременно с их нравами. Так власть всегда передается к лучшему человеку от худшего» [299].

О причинах, которые, согласно мнению древнеримского историка, губят доблесть, речь пойдет у нас ниже, а пока отметим, что для Саллюстия от доблести зависит если не все, то, во всяком случае, подавляющее большинство достижений людей не только во время войны, но и в мирной жизни: «То, чего люди достигают, возделывая землю, плавая по морям, возводя строения, зависит от доблести» [300].

Таким образом, мы вправе констатировать, что, наподобие древнегреческой добродетели-аретэ, древнеримская доблесть-виртус мыслилась носителям данной культуры универсальным понятием, не сводимым к одной только военной доблести. Тем более не сводима доблесть для Саллюстия к одной лишь силе, как это видно из его второго письма к Юлию Цезарю, где оба этих понятия даже противопоставляются друг другу: «Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде» [301].

Данное понятие тесно было связано с мудростью. Так, излагая речь Цезаря в сенате по поводу заговора Катилины, Саллюстий приводит следующие слова будущего великого полководца, которого сам древнеримский историк считал одним из двух доблестных людей своего времени, по поводу предков, создавших величие Римской державы: «У тех, кто малыми силами создал такую великую державу, доблести и мудрости, конечно, было больше, чем у нас, с трудом сохраняющих добытые ими блага» [302].

Со своей стороны, и Саллюстий в своем письме к Цезарю опять-таки упоминает доблесть вместе с мудростью: «Я, со своей стороны, убежден, что всякий, кто занимает более высокое положение, больше и заботится о государстве. Ибо для других, если их города процветают, одна лишь свобода неприкосновенна. Того же, кто доблестью добыл богатство, уважение, почет, удручают многочисленные заботы и труды, едва положение в государстве станет неустойчивым. Он защищает либо славу, либо свободу, либо свое имущество… Следовательно, если плебс подчиняется сенату, как тело душе, и следует его постановлениям, то отцы-сенаторы должны быть сильны своей мудростью; народу не требуется сметки. Поэтому предки наши всякий раз, когда приходилось напрягать все силы в тяжелейших войнах, несмотря на потери в конях, людях, деньгах, никогда не уставали с оружием в руках сражаться за свою державу. Ни отсутствие средств в государственной казне, ни сила врагов, ни неудачи не смогли сломить их величайшее мужество, и они до последнего вздоха удерживали за собой то, что захвачено было их доблестью. И они достигали этого своими смелыми решениями больше, чем удачными сражениями» [303].

Итак мудрость, в первую очередь мудрость сената, помогала римлянам удерживать то, что было захвачено с помощью их доблести. Насколько мы можем судить, вера в то, что своей доблестью они превосходят все народы мира, если и не была всеобщей, то, во всяком случае, была весьма распространена среди римлян. Отражая это широко распространенное мнение, Саллюстий заканчивает описание Югуртинской войны следующей, весьма характерной оговоркой: «И тогда, и в наши дни римляне считали, что весь мир склоняется перед их доблестью…» [304].

В своем втором письме к Цезарю, выражая уже свои личные мысли, древнеримский историк решительно отказывает в наличии этого важнейшего качества грекам, народу, к которому римляне были наиболее близки: «…однако доблести, бдительности, трудолюбия греки совершенно лишены» [305].

Неудивительно, что в самом начале своего сочинения о заговоре Катилины, Саллюстий решительно ставит доблесть на вершину всей своей пирамиды ценностей, давая этому рационалистическое обоснование: «Вся наша сила ведь – в духе и теле: дух большей частью повелитель, тело – раб; первый у нас – общий с богами, второе – с животными. Поэтому мне кажется более разумным искать славы с помощью ума, а не тела и, так как сама жизнь, которой мы радуемся, коротка, оставлять по себе как можно более долгую память. Потому что слава, какую дают богатство и красота, скоротечна и непрочна, доблесть же – достояние блистательное и вечное» [306].