Дмитрий Матяс - Христианское человеколюбие. В чем его смысл?

В истории мировой культуры запечатлено немало образцов благородных поступков, героических деяний, совершенных во имя любви к людям. Еще древние греки создали волнующий образ Прометея, который похитил огонь у богов и передал людям, за что боги подвергли его мучительнейшему истязанию: каждый день орел клевал его печень, но смерть не приходила к нему. Недаром Маркс назвал Прометея самым благородным святым и мучеником в философском календаре [49] Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 40, с. 154. . Выдающийся грузинский поэт-гуманист средневековья Шота Руставели вдохновенно воспел подвиг Автандила, претерпевшего многолетние лишения из-за любви к своему побратиму Тариэлу, помогая вернуть тому утерянное счастье. Максим Горький, писатель нашей эпохи, создал символический образ Данко, который в стремлении открыть людям дорогу из тьмы к свету вырвал из груди и сжег собственное сердце. Эпоха борьбы рабочего класса за социальное переустройство мира породила тысячи и тысячи подлинных героев, отдающих все свои силы и саму жизнь ради освобождения людей от всех видов угнетения. Они шли и идут на лишения, в ссылки, тюрьмы, на пытки, мужественно перенося испытания, понимая, что свобода народов добывается только борьбой.

Христианство же, именующее себя «религией любви», отнимает от человека глубоко человечное чувство любви к себе подобным и приписывает его сверхъестественному существу и уже от имени бога, как нечто данное свыше, возвращает людям в извращенном, мистифицированном виде. «Ни у кого из людей не открывается сердце, не возгорается любовь к другому человеку без благодатной помощи свыше» [50] Журн. Москов. патриархии, 1970, № 1, с. 27. , — утверждает православный богослов. «Слово Божие говорит, что истинная любовь исходит от Бога, потому что „Бог есть любовь“ [51] Братский вестн., 1981, № 1, с. 6. , — вторит ему баптистский автор.

Итак, если в действительности любовь человека к людям выступает как результат его собственного жизненного опыта и проявления его собственных нравственных чувств, то религия объявляет эту же любовь дарованной от бога. Как справедливо заметили К. Маркс и Ф. Энгельс, церковь учит тому, что человек не должен видеть в снисхождении, оказываемом ему, „естественное, само собой разумеющееся отношение родственного человеческого существа к… такому же человеческому существу“, а должен „усмотреть в этом какое-то мистическое, сверхъестественное, сверхчеловеческое милосердие и снисхождение“. В человеческом снисхождении должен видеть божественное милосердие, должен превратить все человеческие и естественные отношения в потусторонние отношения к богу [52] Маркс К., Энгельс Ф. — Соч., т. 2, с. 190. .

Тем самым религия извращает природу человеческой морали. Все то лучшее, что достигнуто человеком в процессе его становления как человека на протяжении многих тысячелетий, все, что он выработал, сформировал в себе в результате взаимодействия с другими людьми, религия объявляет данным свыше. Выходит, все лучшее в человеке — от бога, оно не присуще человеку как таковому. Зато все худшее, против чего человек сам ведет борьбу, религия преподносит как проявление подлинной природы человека. Религиозное лицемерие, писали К. Маркс и Ф. Энгельс, „вообще рассматривает все человеческое в человеке как чуждое ему, а все нечеловеческое в нем — как его подлинную собственность“ [53] Там же, с. 191. .

Но религия отрицает не только земной источник любви, но и ее чисто человеческий смысл. Баптистский богослов А. Карев пишет: „…христианская любовь есть нечто большее, чем любовь в обычном понимании слова“ [54] Карев А. В. Избранные статьи. М., 1977, с. 161. . На такой же точке зрения стоят и другие направления христианства. В одной из публикаций православный журнал перечисляет различные виды человеческой любви: жениха и невесты, мужа и жены, материнской любви, братьев и сестер, любви к тем, к кому естественно влечет природа человека, т. е. любви в широком смысле слова как любви к людям, к своему народу, и признает, что при этом человек даже способен жертвовать собой. Но, по мысли автора, „такая естественная любовь, утвержденная на законах природы и в разумных пределах действующая… не возвышает его (человека. — Д. М.) над благом личным, земным и временным“. Ей противопоставляется „иного рода любовь — любовь, которую преподал Христос“. „Это христианская благодатная любовь… обладание которой приводит людей к Богу…“ [55] Журн. Москов. патриархии, 1981, № 7, с. 43. Подобных высказываний можно привести множество. Значит, они выражают не взгляды отдельных богословов, а смысл самого религиозного учения.

Так в чем же конкретно проявляется эта „особая христианская любовь“?

Прежде всего в заботе о посмертном спасении людей. „Любовь к ближнему… состоит не в том, чтобы равнодушно смотреть на их заблуждения, — пишет православный богослов, — а в том, чтобы отвращать их от заблуждений и чрез то спасать от вечной смерти“ [56] Там же, 1976, № 7, с. 72. . „Христос — это лучшее, что мы можем дать миру“ [57] Братский вестн., 1955, № 2, с. 21. , — утверждает баптистский журнал. По мысли баптистских проповедников, люди нуждаются прежде всего в хлебе небесном, в вине крови Иисуса Христа, в масле духа святого и т. д. [58] Там же, 1973, № 4, с. 51. Такой же взгляд присущ и католицизму.

По логике религии так и должно быть. Ведь любовь бога к людям проявилась в том, что он „отдал сына своего единородного“ на крестные муки только ради того, чтобы „всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную“ (Иоан. 3, 16). Тем более любовь человеческая, являющаяся лишь незначительным отблеском божественной любви, должна сводиться к заботе о достижении людьми „жизни вечной“. Разъясняя это религиозное требование, бывший старший пресвитер церкви евангельских христиан-баптистов по Белоруссии К. Велисейчик говорил в одной из проповедей в молитвенном доме Минской общины: „Мы читаем в газетах, слушаем по радио о том, как люди спасают детей из горящего дома, спасают утопающих, выхватывают людей из-под проходящего транспорта. Совершают подвиги. Их называют спасителями, спасителями жизни. Но не такое спасение имеет в виду бог, не телесное, а более высокое — спасение от грехов наших, от плена плоти“. В данном случае в устном выступлении перед единоверцами христианский проповедник вполне отчетливо принижает самые благородные человеческие поступки, связанные с риском для собственной жизни и направленные на спасение жизни других, часто незнакомых людей, по отношению к которым спасающие не имеют лично никаких обязанностей. Человеческому подвигу противопоставляется как более возвышенное действие, проявляющееся в спасении людей от греха.