Александр Лепехин - О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения

Года через два после того в один из проездов через Тулу великолепного князя Тавриды, этого колосса между царедворцев всех веков и народов, как говорит Лефорт в своей «Истории царствования Екатерины II», неизвестно почему, Потемкин не остановился ночевать во дворце, существовавшем там где нынче сооружена паровая машина на Оружейном заводе. Фельдмаршал приказал везти себя в дом Лугинина, которого знал и с которым любил повести речи на французском языке и о том и сем, а больше ни о чем, разумеется, когда находился в веселом расположении духа. У Лугинина и пиво варить и вино курить, все было в изобилии и потому, обрадованный посещением Потемкина, он затеял было дать пир, (это было зимою), и как можно лучше «распотешить» Светлейшего. И гости были приглашены и яства и напитки приготовлены, но Фельдмаршал в этот вечер оказался недоступным для веселости, он был мрачен и задумчив, то хандрил, то капризничал, и вообще находился «в опасном положении», по выражению того, кто нам это рассказывал, лежал в гостиной на диване обитом гамбургским бархатом с разводами и в халате сшитом из драгоценнейшей кашемирской шали и обутый в туфли с алмазными украшениями, великолепный князь Тавриды окружен был своим штабом, избранными любимцами, число которых дозволено было умножить и хозяйскую личностью. Фельдмаршал «мертвого корпуса», как называл его князь Ю.В.Долгорукий в любопытных «Записках» своих, он вставал и садился на диван, иногда облокачиваясь на атласные подушки, набитые лебяжьим пухом, то ходил крупными шагами по комнате устланной персидскими и турецкими коврами баснословной цены и остановившись против кого-нибудь из присутствовавших, серьезно смотрел ему в глаза, не говоря ни слова, а так как он курил на это раз табак из длинного чубука, мундштук которого был осыпан крупными изумрудами и яхонтами, то легкая струя благовонного, но острого дыма касалась глаз одного из фаворитов, безмолвно стоявшего, вынуждало его делать довольно забавные гримасы, прищуривая между тем глаза. Эта забавная сцена имела много комического, потому что весь штаб его едва удерживался от смеха. И так все хранили глубокое молчание, ожидая грома придворного Юпитера расхаживающего со спущенными шелковыми чулками, и в самом небрежном костюме на распашку. Тогда могущество его уже начало мало-помалу спускаться к центру своего падения. Время от времени жаловался он на больной зуб свой придерживая правую щеку четырьмя пальцами, обнизанными перстнями, которые бриллианты стоили гораздо дороже всех домов Лугинина вместе взятых. Жалуясь, говорим, на больной зуб свой Потемкин хотел вырвать его в Петербурге, куда ехал и где жил какой-то Christophes (Христофор), только не Колумб, а дантист, славившийся своим искусством. В одно из этих хождений по гостиной, Потемкин, не обращая ни малейшего внимания на огромные зеркала, парижскую бронзу, японский и китайский фарфор, которыми загромождена была комната, остановился у одного из окон на которых расставлены были цветы в горшках: желтый фиол и махровый левкой. (Предупредительный хозяин хорошо знал своего гостя). Но Потемкин и не взглянул на цветы, поставленные с намерением угодить пятому его чувству обонянию. Погруженный в грустные раздумья он отдал трубку первому кому пришлось и начал перебирать пальцами шелковую бахрому занавески (как ее тогда называли драпри), из лионской дорогой материи. Кистью висевшею на шнуре ладонью руки своей и обращаясь к Лугинину, он сказал:

– А знаешь ли ты туляк русскую поговорку: залетела ворона в высокие хоромы?

Это относилось не к хозяину огромного дома, а к графу Зубову, к которому особенное благоволение Государыни, сильно тревожила подозрительный ум властолюбивого вельможи, но Лугинин не хотел понять намека и отвечал:

– Знаю ваша светлость, но ведь дом этот построил отец мой, не для меня и не для моих детей, а на случай проезда вашей светлости через Тулу.

– Как? вскричал изумленный фельдмаршал: ты говоришь чепуху, сумасброд! Тогда меня тогда еще, я думаю, и на свете не было…

– А если не было, возразил не оробевший Лугинин с возмутительной самоуверенностью, так видно отец мой наверное знал, что ваша светлость будете. Он как умный старик, едва ли не вычитал об этом в Брюсовом календаре, который подарили ему в рукописи граф Брюс, а вашей светлости известно, что он был великий астролог.

Эта смелая шутка, высказанная энергически и вовремя, в пору, кстати, вызвала у светлейшего прежде саркастическую улыбку, а потом окончательно рассмешила его, следствием чего был взрыв всеобщего хохота. И не прошло 2-х часов, а уже весь дом Лугинина освещала иллюминация; в парадных комнатах гости приветствовали Потемкина с приездом, музыка гремела и хор пел любимую песню его.

Но это было давно. С тех пор много воды утекло в синее море, много миновало радостей и скорбей, много людей исчезло с лица земли, много разрушилось и опустело капитальных зданий. Наконец дошла очередь и до старинного дома Лугинина. Нельзя же ему было одному быть исключением из общего жребия. И вот он, красавец наш, в государствование Императриц Елизаветы и Екатерины II, состарился и опустел в половине XIX столетия. Но мы расскажем вам результат обозрения старинного дома в последовательном порядке и, если сведения наши не вполне удовлетворят любопытство ваше, читатель, по крайнеймере, они доставят вам поверхностное понятие о том, в каком состоянии находится в настоящее время тульское палаццо.

С каким-то особенным чувством вошли мы во внутренность этого здания, некогда украшенного роскошью до излишества, от которой теперь остались едва заметные следы, что производит грустное впечатление. С неопределенным волнением в душе ходили мы (незадолго до сумерек) по паркету затейливого рисунка. Здесь в каждой комнате поглощает вас прошедшее, потому что ничто не напоминает там настоящем. И мы, невольно, остановились в зале предавшись во власть увлекавшей нас иллюзией. Без всякого сомнения, во время званных пиров, все пространства залы и прилегающей к ней анфилады комнат, ярко освещённых, наполняли звуки и любовной ноктюрны или печальные сонаты, или серьезной фуги, которых когда и названия не знали у нас в провинциях, а бальной музыки гремевшей на ассамблеях с времен Петра Великого, следовательно при Императрице Елизавете Петровне, она не составляла уже предмета неслыханного удивления. Нельзя также предполагать, чтобы здесь могли приводить в восторг зрителей сладострастные пируэты какой-нибудь жрицы-Терпсихоры, о которых тогда также не имени ни малейшего понятия на Руси, но очень вероятно, что на этом самом паркете скользила стройная ножка незаметно улыбающейся красавицы в розовом роброне на фижмах, как тогда называли рабу с гибкой едва не переломившейся талией, танцевавшей минует с каким-нибудь львом во французском кафтане и немецком камзоле, с головы которого падало на плечи и затылок густая грива завитых волос, осыпанных пудрой, а на висках вычесанные были пукли в виде усеченных цилиндров. Молчаливый паркет, как рыба, никогда не расскажет нам ни значение улыбки красавицы, ни ее таинственного вздоха, волновавшего полную грудь, ни отношение ее к ловкому своему кавалеру, который в менуэте, касаясь нежных пальчиков восхитительной дамы, слегка, может быть, пожимал их собственными пальцами и понимал сии реверансы, позы и взгляды ее не хуже кургузых фрачников с отвратительным стеклышком на глазу. Сколько бы каждый паркет мог передать тайн каждого бала, нередко уносимых в могилу, если бы только он имел возможность сообщать их посредством знаков, изобретенных для немых. Увы! Судьба не дала ему рук, как немым не дала дара слова.