Александр Неусыхин - Общественный строй лангобардов в VI-VII веках

Наряду с данными о домовой общине или общине большой семьи имеются намеки на наличие у лангобардов территориальной или соседской общины. На это указывает уже отмеченная выше значительная роль соседей и самое понятие "соседства". Так, человек, севший на чужого коня платит штраф в 2 сот., если он совершил этот проступок "в пределах соседства" (infra vicinia), т.е. - как разъясняет эдикт, - "недалеко от своего села" [43]. По-видимому, земельные территории, расположенные возле села, связывались как-то с представлением о соседях, рисовались в виде комплекса, совокупности чьих-то владений (вероятно, - соседей), так что к этой совокупности можно было приложить обозначение "intra vicinia" (наподобие столь частого в эдикте Ротари "intra ргоvinciа"). Соседи разбирают вопросы о потраве или ущербе, нанесенном скоту, на собраниях перед церковью [44]; они же выступают в качестве оценщиков стоимости сгоревшего в результате поджога дома [45].

Значительная роль соседей в решении чисто хозяйственных вопросов, касающихся жителей села, достаточно ясно отразилась в эдикте. Село выступает в нем как реальная единица, жители которой устраивают иногда вооруженные мятежи против должностных лиц [46], а иногда сами являются объектами вооруженного нападения то рабов [47], то кого-либо из свободных, преследующих своего противника [48]. Но вывести из эдикта конкретную характеристику общинных распорядков об этих селах нельзя, так как в нем не содержатся на этот счет никаких данных.

Зато он дает немало прямых указаний на наличие индивидуального владения землей и на мобилизацию земельной собственности. Целый ряд распоряжений эдикта направлен к охране индивидуального права пользования самыми разнообразными земельными угодьями (лугом, лесом, пахотным полем, садом, виноградником), а также дровами, орудиями производства (плугом), скотом и, наконец, усадьбой и мельницей [49]. Правда, трудно установить, имеется ли при этом в виду охрана частной собственности или только охрана индивидуального пользования; но, во всяком случае, эдикт пестрит такими выражениями, как лес, принадлежащий "другому" (silva alterius § 240-241), хозяин леса (dominus silvae в §. 319) - права которого противопоставлены "естественному праву" каждого на непомеченные деревья в лесу (jus naturalle, § 319), - как "чужое поле" (campus allienus, § 354-35), "чужая земля" terra alliena, § 151), причем запрет постройки мельницы на чужой земле прямо мотивируется необходимостью "различать свое и чужое" [50]. По обилию таких (и аналогичных им) упоминаний эдикт Ротари оставляет далеко позади себя "Салическую Правду".

О мобилизации земельной собственности говорят многочисленные распоряжения относительно дарения и всякого рода сделок с недвижимостью (не говоря уже о купле-продаже земли, ср. Rothari, § 227. 235 и др.). Но так как право дарения вступило естественным образом в конфликт с правами наследования, то оно обставлено целым рядом ограничений: дарение никоим образом не должно лишать собственности законных наследников [51]; рождение у дарителя сыновей или дочерей после совершения дарения приводит к его полной или частичной недействительности; человек, переселяющийся в другое место жительства, должен вернуть дарителю подаренное имущество. В случае дарения с оговоркой о сохранении права пользования подаренными до смерти дарителя последний не имеет права расточать подаренное [52] (объектом дарения может быть не только движимость, но и "земля с рабами или без них") [53]. Самый акт дарения происходит при свидетелях (ante liberos homines) и обставлен определенной процедурой (gairethinx, thinx quo est donato) [54].

Несмотря на указанные ограничения, дарения все же пробивали брешь в прежнем порядке распоряжения земельной собственностью путем передачи ее по наследству и содействовали росту поземельного и всякого иного имущественного неравенства. В этом же направлении оказывало влияние распространение долговых обязательств и залоговых сделок (объектом последних могла быть и земля) [55], тем более что сын считался ответственным за долги своего отца [56].

Пережитки родового быта и остатки общинных распорядков разлагались таким образом изнутри и извне.

Росту имущественного неравенства соответствовало усиление неравенства социального. Расслоение в среде свободных, рост альдионата, рабства и разных форм зависимости, возникновение новой, военно-должностной знати, - вот основные проявления этого процесса.

Если уже во времена Тацита можно наблюдать появление неравенства внутри основной массы свободных членов германского племени, то у лангобардов времен Ротари расслоение в среде некогда равноправных свободных соплеменников зашло уже довольно далеко. Правда, свободные еще составляют значительную часть племени: все распоряжения эдикта, в которых особо не подчеркнута социальная квалификация затрагиваемых ими лиц, относятся к свободным, понятая "лангобард" и "свободный" - в известного мере еще синонимы. Свободные являются носителями лангобардского права и резко противопоставляются рабам, - независимо от каких бы то ни было различий внутри самого стоя свободных [57]. Они обозначаются в эдикте при помощи различных терминов, - чаще всего как “liberi”, иногда как "exetcitates", изредка как "ingenui" [58], причем эта терминологическая разница не соответствует различным подразделениям в среде свободных, которые еще не приобрели (за некоторыми исключениями) сословно-юридического оформления.

Противопоставление свободных рабам (независимо от разницы социального положения отдельных групп свободных) ярко сказывается в запрещении рабу жениться на свободной: за этот проступок раб отвечает жизнью, а свободную женщину, решившуюся на брак с рабом, ждет либо смерть от руки ее родных, либо продажа ее ими же foris provincia, либо, наконец, превращение в королевскую рабыню [59]. Однако, хотя между рабом и свободным проведена такая резкая грань, самое понятие свободы в эдикте Ротари отнюдь не однозначно. Эдикт различает свободу двух родов: а) свободу, предполагавшую наличие или сохранение известной личной или материальной зависимости свободного от другого лица, - его патрона или "благодетеля" (benefactor) и б) полную независимость от какого бы то ни было другого частного лица. Тех, которые являются свободными в первом смысле, эдикт называет не совсем подходящим термином "fulcfree" (что, в сущности, значит: "Vollfrei", т.е. "вполне свободный", или "Volkfrei, Gemeinfrei", т.е. "равноправный свободный" и, таким образом, в обоих значениях не соответствует истинному положению характеризуемого этим термином лица); свободных во втором смысле он обозначает словом "haamund", которое поясняется тут же соответствующим латинским термином "a se extraneus", что значит в данном контексте "независимый от патрона" [60]. Так как термин "fulcfree" встречается в эдикте Ротари сравнительно редко [61], то трудно установить, являются ли обычные "liberi" "свободные" этого эдикта всегда обладателями свободы в обоих ее смыслах или иногда только в первом. Во всяком случае, наличие таких выражений, как "libera id est fulcfrea" [62] (свободная, т.е. fulcfrea") [63] или "mulier libera fulcfrea" ("женщина свободная - fulcfrea") [64] наряду с противопоставлением понятий "fulcfrea" и "haamund", свидетельствует о том, что самое понятие "fulcfree" проделало известную эволюцию: вначале оно, по-видимому, обозначало полную свободу без всякой зависимости от кого бы то ни было что и соответствует смыслу слова fulcfree, а потом стало обозначать "свободу" в первом из разобранных ныне смыслов. Несмотря на такое изменение содержания понятия "fulcfree", оно продолжает иногда фигурировать и в эдикте Ротари в старом своем значении. Эта двойственность понятия fulcfrea в эдикте - результат и в то же время показатель того, что отмеченная эволюция произошла под влиянием притока в состав нижнего слоя свободных лангобардов, выходцев из рядов отпускаемых на волю альдиев и рабов. Раньше не только всякий свободный был "fulcfree", но и всякий "fulcfree" был свободен (без каких бы то ни было ограничений). Но усиление роли промежуточных и зависимых социальных групп (альдиев) и рост рабства в результате завоевания Италии привели к различию тех, кто получил свободу в силу акта отпуска на волю и сохранил некоторую независимость от своего патрона, и тех, кто имел эту свободу искони или (в более редких случаях) приобрел путем отпуска на волю полную независимость. Это различение перенесено было и на понятие "свободы" вообще, независимо от происхождения свободы того или иного лица.