Array Сборник - Великие русские женщины. От княгини Ольги до Терешковой

Майя Плисецкая на сцене (1964)

1937 году вся семья вновь была в Москве. Майя занималась с новым педагогом, трудилась упорно, как почти все отданные в балет дети, – до стертых в кровь пальцев. Она вряд ли могла бы назвать свое детство золотым, но и оно закончилось. 30 апреля Михаила Эммануиловича арестовали. Антураж был традиционный: чужие хмурые люди, похожий на погром обыск, плач разбуженного ребенка; арестованный уверен в том, что «органы разберутся», – и больше уже никогда не возвращается домой. Рахиль Михайловна в момент прощания с мужем была беременна третьим ребенком. Через некоторое время арестовали и ее. Об аресте матери Майе не сообщили. Девочку удочерила тетя Мита, сочинив для двенадцатилетней племянницы историю о том, что ее мама срочно куда-то уехала. Майя очень любила Суламифь, однако совместная жизнь оказалась испытанием: насколько самозабвенно любимая тетя делала людям добро, настолько же самозабвенно предъявляла за него счета. «Мита садистски жалила меня попреками. „Ты ешь мой хлеб, ты спишь на моей постели, ты носишь мою одежду… “ – вспоминала Майя Михайловна в своей книге. – Это она заставила меня разлюбить ее. Не сразу это удалось. А когда удалось, то навсегда».

«Внешняя оболочка лепит образ. По ней мы строим свое восприятие личности»

Михаил Эммануилович Плисецкий был расстрелян в 1938 году. Рахиль Михайловна с новорожденным сыном Азарием оказалась в Бутырской тюрьме; она ничего не подписала, не отреклась от мужа (следователи говорили о нем на допросах как о живом и требовали разоблачений). Ее отправили в казахстанский ГУЛАГ. После огромного количества прошений лагерный барак был заменен «вольным поселением» в Чимкенте. В 1939 году, получив разрешение встретиться с матерью, Майя отправилась в Чимкент и там познакомилась с новым братишкой, бойким загорелым мальчишкой, недавно научившимся ходить и щеголявшим маленькой тюбетеечкой (отметим, что впоследствии Азарий стал хореографом).

На самодеятельном концерте Майя танцевала для публики, состоявшей в основном из ссыльных, под не самый виртуозный аккомпанемент. Женщина из первого ряда вдруг воскликнула: «Не пускайте ее танцевать! Это профессиональная балерина», – и это было, с одной стороны, претензией (профессионалы не имеют права конкурировать с любителями), но с другой – одним из первых и самых искренних зрительских признаний: в ней увидели настоящую танцовщицу. Майя узнавала вкус успеха. Когда в 1941 году Рахиль Михайловна досрочно вернулась из ссылки, больше всего разговоров было о балете, об успехах Майи, о предстоящем концерте в филиале Большого театра, где ученики хореографического училища надеялись блеснуть талантами. Майе это удалось вполне; она исполняла «Экспромт» Леонида Якобсона, публика принимала восторженно, и девочка со сцены разглядела лицо матери. Дядя Асаф потом упрекнул племянницу, что она кланялась «как любимица публики» и надо бы быть поскромнее, но Майя уже чувствовала себя именно любимицей. Спустя годы она написала об этом опыте: «…Я впервые полно вкусила и расположенность публики, и радость успеха, пьянящий рокот аплодирующих ладоней, и азарт первопрочтения, но и вняла в некоторых глазах недобрые прищуры зависти. Со всем этим я прошла всю свою жизнь. Теперь, из дали прожитых лет, я вижу, что тот памятный предвоенный вечер на сцене филиала Большого нес для меня особое значение».

Майя Плисецкая и Николай Фадеечев на репетиции в Большом театре (1964)

Майе могло помешать только обстоятельство непреодолимой силы. Им стала война. Великая Отечественная началась на следующий день после того счастливого вечера. Семья отправилась в эвакуацию в Свердловск; занятия у балетного станка сменились годом стояния в очередях и постоянным чувством голода.

Но именно в Свердловске Майя станцевала своего первого «Умирающего лебедя» под музыку Сен-Санса. (За свою балетную карьеру она исполнила эту партию тысячи раз, оттачивая ее до совершенства; последнее исполнение состоялось в 1996 году на Красной площади.) Шестнадцатилетняя Майя пошла на риск, решив во что бы то ни стало вернуться из Свердловска в Москву, то есть к балету; без спецпропуска это было невозможно – но не для нее. После пяти суток в поезде девушка прошла мимо военного патруля на вокзале в компании старика-инвалида, помогая ему с багажом, и явилась перед тетей Митой. На Майю произвела такое впечатление лежавшая на столе белая булочка, что Суламифь Михайловна расплакалась.

После войны Плисецкая уже танцевала в Большом театре и получила собственное жилье – комнату в густонаселенной коммунальной квартире. Майю узнала вся страна после ее партии в балете «Раймонда». Фотографии молодой талантливой балерины были напечатаны в «Огоньке» рядом с другими любимцами публики, футболистами московского «Динамо». И сразу посыпались письма. На протяжении всей карьеры Майя Михайловна постоянно чувствовала силу этой непобедимой человеческой привычки – писать кумирам. Один из ее друзей, режиссер-документалист Василий Катанян-младший, в 1960-е годы записал в дневнике: «Плисецкая получает кучи писем от поклонников. Среди них есть просто идиотские. Сегодня выкидывала».

Времени на отдых балерине всегда не хватало (Плисецкая, 1958)

Для балетного мира «Лебединое озеро» всегда было важнейшим произведением, и Майя считала образы черного и белого лебедей экзаменом на профессиональную пригодность. И, конечно, его она сдала на «отлично». Самые разные люди, в том числе и очень известные, осыпали ее комплиментами (как, например, кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, попросивший знакомую балерину «сказать Майе, что она блистательная девица»). Кроме того, приглашение на «Лебединое озеро» с Плисецкой оказалось беспроигрышным подарком для зарубежных гостей, от принца Камбоджи и шаха Ирана до маршала Тито, Мао Цзэдуна и Индиры Ганди. Балетные спектакли для сильных мира сего были приятным ритуалом, а для артистов – зачастую стрессом. Танцевала Майя и для Сталина – в 1949 году, в день его семидесятилетия. Она выступала для человека, виновного в смерти ее отца: «Только бы не упасть, поскользнувшись. Это единственное, о чем я думаю. Как станцевала, хорошо, плохо ли, не понимаю. Но устояла, не грохнулась. Слышу глухие аплодисменты… Кланяюсь, натужно улыбаюсь и, как приказали, не задерживаясь, ныряю в приоткрывшуюся белозолотую дверь. Ловлю себя на мысли, что опустила при реверансе глаза в пол. Признаюсь через годы – встретиться взглядом со Сталиным мне было просто страшно. Интуитивно».