Ирвинг Финкель - Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата

Указанные особенности клинописного письма означают, что для прочтения клинописного текста надо сначала идентифицировать определенный знак, затем понять, использован ли он как логограмма, силлабограмма, фонетический комплемент или детерминатив, и только после этого окончательно выбрать правильное звучание (если знак распознан как силлабограмма). Начинающие писцы, как теперь начинающие ассириологи, должны были сразу понять, что любой клинописный знак может иметь несколько звуковых значений; и наоборот – что любой звук может быть записан различными знаками; другими словами, поливалентность – наше всё. На практике, однако, не всякое использование знаков допускалось традицией. Поскольку слова обычно делятся на слоги, глазами мы быстро научаемся выбирать наиболее гармоничное и грамматически правильное прочтение последовательности знаков, отметая маловероятные или попросту невозможные варианты прочтения.

С самых древнейших времен месопотамские писцы начали составлять списки слов (словники), потребность в которых была связана с необходимостью зафиксировать значения новообразованных знаков, чтобы избежать путаницы и чтобы легче было их заучивать. К тому времени, когда клинопись достигла зрелости, она обладала аккуратно организованным набором примерно из шестисот знаков, одинаковым образом использовавшихся писцами по всей Месопотамии. Разумеется, форма знаков постепенно упрощалась, похожие знаки сливались, а иногда даже вводилось какое-то новое значение; однако после того, как эта письменность стабилизировалась, обнаружить в ней какие-то существенные инновации весьма трудно, даже за весьма длительный период времени. Любое неконтролируемое распространение новоизобретенных знаков, очевидно, пресекалось в зародыше, чтобы предотвратить хаос, который возник бы, если каждый город в Междуречье начал бы пользоваться своим местным набором знаков, утверждая, что он и есть «правильный». Маловероятно, что столь выдающаяся дисциплина в месопотамской письменности поддерживалась сама по себе. Скорее следует предположить, что был некоторый общий центр, где собирались люди, ответственные за внедрение и распространение новых знаков, и где они по взаимной договоренности составляли согласованные списки знаков для всеобщего употребления.

За три тысячелетия использования клинописи форма и каллиграфия знаков, конечно, не оставалась неизменной. Преподаватели в школах клинописи всегда жестко настаивали на принятой форме письма, абсолютно не допуская никакой каллиграфической индивидуальности. Ранняя клинопись, примерно в 2900-е годы до Р. Х., характеризовалась длинными тонкими штрихами. Ассирийские библиотекари первого тысячелетия до Р. Х. настолько ревностно охраняли каллиграфический канон своего времени, что почерк различных библиотечных писцов трудно различить без использования микрофотографии. При Селевкидах в IV веке до Р. Х. клинописные знаки настолько отклонились назад, что стали похожи на костяшки домино, поставленные на ребро и готовые вот-вот упасть.

Некоторые из первых словников постоянно копировались и переписывались писцами-учениками. Один из таких словников – «Список имен и профессий», в котором перечислялись все титулы и виды деятельности; он все еще пользовался уважением даже в конце первого тысячелетия до Р. Х., хотя к этому времени многие слова в нем полностью устарели. Некоторые списки предназначались для заучивания знаков – они были упорядочены по форме знаков и давали сведения об их произношении, составе, а затем и о значении. Другие предлагали тематическую классификацию: все, что сделано из дерева; все, что сделано из камня; животные, растения, боги… Клинописные знаки можно упорядочивать только по форме или по смыслу; используемый нами сегодня алфавитный порядок мог появиться лишь на два тысячелетия позднее. По мере ослабления позиций шумерского языка в словники добавляли аккадские переводы всех шумерских слов; они постепенно росли и развивались – и в конце концов превратились в «канонические издания», ставшие ежедневным необходимым учебным пособием в школах писцов. Век проходил за веком, царские династии возвышались и падали, культурные традиции Междуречья претерпевали глубокие изменения – одна только письменность оставалась стабильной и следовала традиции. Непрерывность писцовой традиции – это то, благодаря чему шумеро-аккадское письменное наследие сохранилось для нас навеки. Этот уникальный месопотамский институт в 300-е годы до Р. Х. все еще пользовался тем же списком слов, что был составлен еще в 3000-е годы. Письменная традиция сознательно и последовательно охранялась бесконечной извилистой чередой посвященных писцов, в чьи руки еще при Атрахасисе, после Потопа, богами была вложена полнота знаний.

Писец нес ответственность за анонимную передачу наследия предков без всяких изменений или вмешательств. Чем древнее табличка, тем большую ценность представляло ее содержание. Основой этой традиции были словники, в которых все слова и все знаки перечислялись в логической последовательности, предназначенной для облегчения поиска.

Хотя клинопись в течение трех тысячелетий в основном использовалась для записи текстов на шумерском и аккадском языках, она зачастую «экспортировалась» путешествующими месопотамскими писцами далеко за пределы Междуречья. Благодаря этому она стала использоваться в хеттском, хурритском, эламском, митаннийском и других языках, в то время как аккадский во втором тысячелетии до Р. Х. повсеместно использовался как язык международной торговли и дипломатии. Благодаря своей исключительной гибкости и адаптивности клинопись дала возможность записывать звуки, слова и грамматические формы языков, даже совсем не родственных ни шумерскому, ни аккадскому, и таким образом сохранила для потомков и эти языки тоже. Несмотря на свою внешнюю угловатость [13]и несомненную сложность, клинопись немыслимо долго обслуживала цивилизованный мир; при этом изучать ее намного увлекательнее любого алфавитного письма.

Начав с чтения первых законов кодекса Хаммурапи в классе проф. Лэмберта, я написал под его же руководством свою диссертацию о вавилонских заклинаниях, после чего в течение трех лет работал над Словарем в Восточном Институте Чикагского университета. Затем, к моей великой радости, я был назначен заместителем хранителя в отделе Британского музея, называвшемся тогда Отделом западноазиатских древностей. Судьба вмешалась в этот момент снова. Председателем отборочной комиссии был грозный Дэвид Уилсон, тогдашний директор Британского музея. Как я где-то прочел позднее, он сравнивал клинопись со следами куриных лапок и совершенно не приветствовал занятия ею в качестве жизненного пути. Во время интервью что-то подтолкнуло меня упомянуть о моем кратком опыте полевых работ на раскопках, проводившихся университетом Бирмингема на Оркнейских островах. Я тогда просидел целый месяц на краю раскопа, всем своим видом выражая саркастическое отношение ко всем бесписьменным цивилизациям, пока не сделал случайно единственное значимое открытие всей экспедиции: в одно прекрасное утро, беспорядочно ковыряясь в отвале, я вдруг увидел прекрасный викингский меч в бесподобной сохранности. Все остальные бывшие там археологи задрожали от невыразимой зависти при виде моей находки, хотя для меня она была лишена особого интереса, потому что на ней не было никакой надписи . Пока я пересказывал этот давний случай, Дэвид Уилсон наклонился вперед в чрезвычайном возбуждении и начал задавать технические вопросы; я тогда не знал и того, что он был одним из главных мировых авторитетов по викингам. Меня впоследствии никогда не оставляла мысль, что свою должность в отделе клинописи я получил именно благодаря этой археологической случайности. Подписав бумагу о секретности, я получил тяжеленный ключ для доступа к Сокровищнице Британской Нации, со скромной надписью: НАШЕДШЕМУ – ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 20 ФУНТОВ.