Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914

Все атрибуты «мильеранизма» налицо. Если не надо выбирать между капитализмом и социализмом, если общество может существовать, используя черты и того и другого, то нет никакого смысла в том, чтобы социалисты отказывались от участия в правительстве.

В сущности, ревизионизм означал отказ от классовой борьбы. Это был удар, наносившийся в самое сердце социализма. Бернштейна это не смущало. Рабочие, заявлял он, не представляют собой, как казалось Марксу, сплоченный и гомогенный «класс», осознающий себя «пролетариатом» или чем-то в этом роде. Рабочие были разные – сельские и городские, квалифицированные и неквалифицированные, фабричные и надомные, с разными интересами и разными способностями. Многие относились враждебно или по крайней мере безразлично к социализму и были больше склонны к тому, чтобы разделять нравы и привычки буржуазии, а не презрение социалистов к ней.

Если не классовые интересы должны быть присущи рабочему, то из этого следует, что его интересы – такие же, как и у всех граждан, то есть национальные. Здесь и таилось еще одно страшное зло ревизионизма. Бернштейн даже отверг беспощадный вердикт коммунистического манифеста о том, что «у рабочего нет отечества». Когда трудящийся идет голосовать, как в Германии, утверждал Бернштейн, он знает, что ему предоставляются соответствующие права и обязанности, и потому должен принимать решения, исходя из национальных интересов.

Ревизионизм расколол социалистов. К Бернштейну потянулись приверженцы, которых мучили аналогичные сомнения. Партийные вожди поспешили подвергнуть обструкции ренегата. Его обвинили в «англицизме». Каутский попытался опровергнуть все его аргументы, издав книгу «Бернштейн и социал-демократическая программа». Диспуты разгорались на каждом собрании, заседаниях комитетов, продолжались на страницах газет. Отвечая на обвинения в игнорировании генеральной цели социализма, Бернштейн заявил: «Я открыто признаю, что меня мало интересует то, что обычно называют “конечной целью социализма” 40. Эта цель, какова бы она ни была, для меня – ничто; движение (социальный прогресс) – все». Он решил вернуться домой, чтобы отстаивать свою позицию лично. Друзья обратились в правительство, и канцлер фон Бюлов, верно рассчитав, что Бернштейн будет играть разрушительную роль, распорядился снять с него судимость. Бернштейн вернулся в Германию в 1901 году и был избран в рейхстаг, а в 1902 году – переизбран. Он стал редактором ревизионистского журнала и оракулом ревизионистской фракции, которая постепенно разрасталась.

Привлекательной стороной ревизионизма было то, что он сулил возможность покончить с изоляцией социализма, открывал двери для широкого участия в нем и новые горизонты для деятельности. Он позволял социалистам почувствовать себя неотъемлемой частью нации, что бы ни говорил по этому поводу их главный пророк. А еще он учитывал новые реалии, которые не заметил Маркс: незаметное перетекание могущества от одного класса к другому, происходившее подобно тому, как вода просачивается через дамбу.

У ревизионизма имелся один серьезный изъян, на который обратил внимание Виктор Адлер. Это о нем говорили  41, что ему, как и Монтеню, надо иметь весы в качестве эмблемы, а девизом – изречение Que sais-je ?  [147] «Что я знаю?» ( фр. ). , поскольку он всегда умел находить плохое во всем хорошем и что-нибудь хорошее – во всем плохом. Адлер писал Бернштейну: он обнажил сомнения, которые время от времени мучили социалистов и в конце концов заставили его солидаризироваться с революционерами, потому что ревизионизм смертельно опасен тем, что «социалисты останутся без социализма».

Во Франции идейная война, вызванная le cas Millerand , казусом Мильерана, была даже яростнее, чем в Германии. Жорес возмущался решением Мильерана принять пост министра, но когда ему пришлось заявить свою позицию, предпочел высказаться за сотрудничество с правительством, а не против сотрудничества. На партийном съезде в Париже в декабре 1899 года он отверг предостережения марксистов об идеологической порче. Поскольку невозможно предсказать, когда наступит коллапс капитализма, необходимо заниматься реформами. «Бессмысленно бороться на расстоянии, надо вести борьбу в самой цитадели», – говорил Жорес. Зал наполнился возмущенными криками оппонентов. «Высокий, тощий и сухопарый Гед, сверкая черными глазами», начал было отстаивать чистоту марксизма, цитировать Либкнехта, и тут один из министериалистов, как называли сторонников Мильерана, гаркнул во все горло: «Долой Либкнехта!» 42Один из делегатов вспоминал позднее, что этот вопль разозлил сподвижников Геда так, как если бы кто-то прокричал: «Долой Бога!» в соборе Парижской Богоматери. После трех дней острых дебатов был сформулирован вопрос, на который требовался однозначный ответ «да» или «нет»: «Допускает ли классовая борьба участие социалиста в буржуазном правительстве?» Первое голосование дало негативный ответ, но тут же последовало второе голосование, в исключительных обстоятельствах разрешавшее министериализм. Хотя Жоресу и нужно было продемонстрировать единство, съезд завершился наскоро сформулированной резолюцией, в которой не удалось преодолеть расхождения. В результате образовались две партии. Гед, Вайян и Поль Лафарг, зять Маркса, организовали Социалистическую партию Франции, отвергавшую «компромиссы с какими-либо фракциями буржуазии» и уповавшую на крах капитализма, а Жорес, Мильеран, Бриан и Вивиани – создали Французскую социалистическую партию, наметившую для «незамедлительной реализации» программу реформ.

Ревизионизм и министериализм в духе le cas Millerand проникли во все кабинеты и актовые залы с красными флагами социалистических партий мира. Социалисты-доктринеры цеплялись за старые принципы, а ревизионисты обнаруживали, что социализм, подобно любой другой политике, есть искусство возможного. Пятый конгресс Второго интернационала, раздираемый противоречиями и разногласиями, проходил в Париже в сентябре 1900 года, во время Всемирной выставки. Понимая, что на город обращено внимание всего мира, социалистические вожди стремились избежать открытых и громких ссор. Каутский составил резолюцию, в которой действия Мильерана и не одобрялись, и не осуждались. Делегаты назвали ее «каучуковой», настолько она была эластичной в формулировках. В спорах и борьбе чуть ли не за каждое слово текст согласовывался на протяжении почти всего конгресса. Немецкий делегат Эрхард Ауэр во время одной из острых дискуссий даже выразил сожаление, что дело, аналогичное cas Millerand , не может возникнуть у социалистов Германии. Вскрывая главную особенность общественно-политической жизни в своей стране, Ауэр вызвал аплодисменты, шушуканье и коридорные дебаты. В конце концов конгресс, подчиняясь твердой руке Жореса, который, как всегда, стремился добиться единства, принял резолюцию Каутского, проигнорировав упрямство меньшинства. Идею и Жореса, и конгресса можно было выразить одной фразой: «Мы все примерные революционеры, давайте скажем об этом без обиняков и будем объединяться». Но реальность не совпадала с желаниями.