Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 3)

Иванка чертыхнулся про себя. В селе мужики гонцов как Христа дожидаются, мешкать и часу нельзя. Но пришлось смириться: против государева указа не пойдешь.

Объезжий голова подвел гонцов к Яузским воротям, над которыми каменных дел мастера возводили башню. Сверху черноглазый детина в кожаном запоне6, весь перепачканный известкой, мелом и глиной, заметив новопришельцев, прокричал:

- Давай их сюды, Дорофей Фомич. У меня работных людей недостает.

Дорофей Кирьяк согласно мотнул бородой. Афоня ухватил его за полы кафтана:

- При лошадушках мы, батюшка. Дозволь возле реки коней стреножить. Тут рядышком, да и нам отсель видно будет, не сведут. Мало ли лиходеев кругом.

Кирьяк оценивающе, прищурясь, взглянул на рысаков и милостиво разрешил.

По шаткому настилу Иванка поднялся на башню, где каменных дел мастера выкладывали "шапку". Черноглазый парень шагнул к Болотникову и шутливо, но крепонько ткнул его кулаком в грудь. Иванка ответил тем же. Парень отлетел к стене и зашиб плечо, однако незлобно отозвался:

- Здоров, чертяка! Словно гирей шмякнул. Тебе только с конем тягаться. Шумилкой Третьяком кличут меня, а тебя?

- Иван Болотников. Что делать укажешь?

Шумилка кивнул на старого бородатого мастера в полотняной рубахе и кожаных сапогах.

- Пущай раствор носят, - сказал мастер.

Внизу, у подножья башни, с десяток мужиков в больших деревянных корытах готовили раствор для каменной кладки. Возле них суетился маленький сухонький седоватый старичок в суконной поддевке. Он поминутно ворчал, тихо бранился и видно было, что мужики побаивались его.

- Водицы помене плескай. Спортишь мне месиво. Не печь в избе делаем, а крепость возводим. Разумей, охломон, - наступал старичок на угрюмого костистого посадского.

- На башню подымайтесь сторожко. Бадейки не разлейте. Раствору цены нет, вся крепость в нем, - строго напутствовал новопришельцев мастер.

Иванка носил бадейки на башню играючи, хотя и весили они до двух пудов, а вот Шмоток вскоре весь взмок и закряхтел. А сверху плечистый Третьяк, выкладывая кирпичи в ряду, зубоскалил на Афоню:

- Порты не потеряй, борода. Ходи веселей!

- Тебе смешно, а мне до сердца дошло. Веселье в пазуху не лезет, - как всегда нашелся Афоня.

Через пару часов вконец измотавшийся бобыль подошел к Болотникову и шепнул на ухо:

- Мочи нет бадьи таскать. Сунем гривну объезжему, может, и отпустит в город.

- Держи карман шире. Ты за конями лучше досматривай. Смекаю, не зря голова на реку поглядывает, глаза у него воровские.

На счастье Афони вскоре на слободской церкви Дмитрия Солунского ударили к обедне. Работные люди перекрестились, а затем потянулись на Васильев луг, где вдоль небольшой и тихой речушки Рачка раскинулись сотни шалашей.

Гонцы подошли к коням, развязали котомки. Болотников разломил надвое горбушку хлеба, протянул Афоне. Тот, горестно вздыхая, забормотал:

- Угораздило нас Солянкой ехать. Надо было в Садовники, а там через плавучий мост, Москворецкие ворота - и в Китай-городе. Там князь живет. Заждутся теперь мужики...

Болотников доел горбушку, поднялся и неторопливо пошел вдоль речушки. Работные люди, растянувшись в тени возле шалашей, понурив головы, молча жевали скудную снедь. Иванка видел их изможденные желтые лица, тоскливые, отрешенные глаза, и на душе у него становилось смутно.

На берегу речушки, возле самых камышей, сидел высокий, сухощавый старик в рваной сермяге, с жидкой седои бородой и слезящимися глазами. Хватаясь за грудь, он хрипло и натужно кашлял. Иванка прошел было мимо него, но старик успел ухватить парня за порты.

- Нешто, Иванка?

Болотников в недоумении подсел к работному. А старик, задыхаясь от кашля, все норовил что-то вымолвить, тряс нечесаной седой бородой. Наконец, он откашлялся, и глухо произнес:

- Не признаешь своих-то?

Иванка пристально вгляделся в сморщенное землистое лицо и ахнул:

- Ужель ты, Герасим?

Герасим кивнул головой, печально улыбнулся.

- Чать, помнишь, как нас, бобылей, из вотчины в Москву повели? Сказывали, на одну зиму берем. Да вот как оно вышло. Пятый год здесь торчим. Было нас семеро душ из вотчины. Четверо с гладу да мору преставились, двое наровили бежать. Один-то удачно сошел, а Зосиму поймали - насмерть батогами забили. На Егория вешнего схоронили его. Я вот одряхлел. Все жилы крепость вытянула. А мне ведь еще и пятидесяти нет, Иванка.

Болотников хмуро слушал Герасима и диву давался, как за пять лет из крепкого, проворного мужика он превратился в дряхлого старца.

- Тюрьма здесь, Герасим. В неволе царь народ держит. Пошто так?

- Э-э, нет, Иванка. Ты царя не трожь. Блаженный он и народом чтим. Тут на ближнем боярине Борисе Годунове грех. Сказывают, что он повелел новую крепость возводить и мужиков в неволе томить без выходу, - понизив голос, произнес Герасим и снова весь зашелся в кашле. Затем, отдышавшись, виновато развел руками. - Надорвался я тут, Иванка. Внутри жила лопнула. Кровь изо рта идет, помру скоро. На селе мужикам поклонись, да проси батюшку Лаврентия помолиться за меня, грешного. Сам-то как угодил сюда?

- Гонцом к князю мир снарядил. Засевать яровые нечем. Буду у Телятевского для селян жита просить. Да вот застрял здесь. Повелели день отработать.

- Это тоже по указу ближнего царева боярина. Норовят через год крепость к Китай-городу подвести. Тут и замкнется каменное колечко. Тыщи людей здесь примерли. Зимой в город деревенских мужиков не пущают. В землянках живем-маемся. Шибко мерзнем. Хворь всех одолела. Ежедень божедомы усопших в Марьину рощу отвозят да в ледяную яму складывают, а в Семик хоронят. Вот житье-то наше... О-х и стосковался я по землице отчинной, по сохе-матушке. Хоть бы перед смертью по селу пройтись да на мужиков взглянуть, к старикам на погост наведаться. - Герасим смахнул со щеки слезу и продолжал. - Князь-то наш строг да прижимист. На Москве хлебушек дорогой. Мнится мне - откажет селянам князь...

Около часу сидели Иванка и Герасим возле речки. Старик пытливо выспрашивал о мужиках, родит ли земля, по скольку ден крестьяне на боярщину ходят, да велик ли оброк на князя дают, много ли страдников в бегах укрывается и кого бог к себе прибрал. Болотников не спеша рассказывал, а Герасим, вспоминая родное село, ронял слезы в жидкую седую бороденку и поминутно кашлял.

Возле Яузских ворот ударили в сигнальный колокол. Работные люди начали подниматься от шалашей и неторопливо потянулись к крепости.

- Ну, прощевай, Иванка. Более не свидимся. Исаю от меня поклон передай, - с тихой грустью высказал Герасим, не поднимаясь с земли.

К речке подъехал объезжий голова, гаркнул сердито:

- Подымайсь, старик. Аль оглох!

Герасим просяще вымолвил: