Array Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

От телефона доносилось обычное: «Ну здравствуй, ну чай пьем, эх, душка, время-то больно тесно. Ну, пожалуй, приезжай. Нет ближе 11-ти нельзя». Повесив трубку, Р. подошел к нам и, садясь на свое место, спросил сумрачно: «Зачем так далеко села?» – «Я с Муней поговорить хочу», – ответила я. Он нахмурился еще больше: «Неча с нею говорить, ничего от нее не услышишь путного, только и речи, што про Ольгу, смерть надоели. Ух, не люблю я, кады эта гадюка у меня в зубах вязнет!» – «Ах, Григ. Еф.! – вздохнула Люб. Вал. – Вы сами знаете, в каком тяжелом положении Ольга Влад., у нее одних долгов до 2-х тысяч, имение в опеке, родные от нее отказались, на кого же ей теперь надеяться, как не на вас. Убедите царя, чтобы он уплатил ее долги и дал ей денег на дорогу, она не может уехать так, а ей необходимо. Она очень устала!» – «Сама виновата, бешена! – сказал Р. – Кто ее неволит таку дуру смастерить, не видать бы мне ее, стерву, лопни мои глаза». – «Что же делать нам теперь, Григ. Еф.», – тихим вздохом вырвалось у Муни. Одутловатое, болезненное лицо Шаповальниковой внезапно покрылось синеватым румянцем, и, комкая в руках старую облезлую котиковую муфту, она сказала робко: «Григ. Еф., я ей, может быть, отдам, а я сама как-нибудь…» Несколько секунд Р. молча глядел на нее и потом обрушился: «Да ты што, облепихи опилась што ли, ну и дура: у самой дела из рук вон плохи, а она туда же, тупорыла, суется деньги раздавать, да у тебя детей што ли нет? а чем ты их кормить-то будешь, коли с сумой пойдешь? штоб я боле дури такой от тебя не слыхал!» Шаповальникова, вся красная, молчала. «Трудно с вами, ох и трудно – дуры вы», – примирительно закончил Р., принимаясь за чай.

Дав ему допить стакан, Шаповальникова встала и за нею сидевшая около нее молодая девушка. «Нам пора, отец, помолиться бы», – робко извиняясь, сказала Шаповальникова, покрываясь пятнами от волнения. Р. проворчал что-то и, припадая в коленях, шмыгнул в спальную, мелко ступая в своих клетчатых туфлях с отворотами. Дамы пошли за ним. Муня грустно вздохнула и прошептала: «Что же теперь будет с Ольг. Влад?» Люб. Вал. тоже сокрушенно качала головой. Дама в соболях встала и, подойдя к Муне, положила ей на колени несколько сотенных бумажек, сказав поспешно: «Это для Ольг. Влад.». И не слушая благодарности Муни, простилась и вышла. Из спальной выскочил Р. как раз в тот момент, когда Муня прятала деньги в свою бисерную сумочку. «Выклянчила?! – накинулся он на нее, – у франтихи выпросила? бессовестна, бесстыдница, вот бесы-то манят, смотри, Мунька, доведешь до греха. На кой они, деньги, Ольге-то, мотовка она, подлюка, душа окаянная! не стану я за нее просить, пущай што хочет, то и делат!» Сложив на груди свои маленькие руки, Муня чуть не плача шепнула: «Григ. Еф., только один государь может помочь, попросите, пожалуйста!» – «Жулик она, бесовка, – жила бы у сестры, сатана ленточный, спостылила, глаза бы на нее не глядели. Как я теперь к нему приставать буду, он и своими-то делами вовсе расстроен, а тут я еще полезу с бесовкой этой, надоела она мне». – «Гр. Еф., ну еще в последний раз», – кротко, но настойчиво попросила Муня. Р. досадливо отмахнулся: «Што с тобою делать, ну попрошу еще раз, а только помни, боле не стану; будя! пусть не мотает, бесам того и надо!» Глаза Муни наполнились слезами, и, нагнувшись, она поцеловала руку Р. «Спасибо, ах, какое спасибо!» – «Ну ладно, ну будя», – проворчал Р. и, обратившись к Акулин. Никит., сказал, зевнув: «Тюрьки бы мне, поди сготовь-ка, что-то захотелось, намешай!» Та с готовностью подняла свое рыхлое тело со стула и, переваливаясь уточкой, направилась в кухню. Гр. Еф. повернулся к Муне: «Ты, Мунька, у меня смотри, – погрозился он, – как раз в бесовки угодишь, коли суку ту слушать будешь. Прокляну тебя вот как перед Истинным. Только посмей! Ненавижу я ее, Ольгу-то!» – «За что вы ее так всегда ругаете?» – спросила я. «А как же не ругать, дусенька? – живо отозвался он. – Для че она меня богом считает? пес ее знает! Ну какой я бог? Колько раз ей говорил, нетто бог с бабой спит, нешто он тюрю хлебает?» – «А с каких же пор она вас богом считает?» – поинтересовалась я. Р. так и вскинулся: «Давно, дусенька, лихо ее возьми, да вот, постой, сейчас припомню. Постой, постой! А я и вправду в тот раз преобразился, вот лопни мои глаза! понимать, дух на меня накатил, и заговорил я тогды ух как! Да вот Акулина тогда с нами во дворце была, должна упомнить, как дело-то было, вот она!» – живо обратился он к входившей Акул. Ник., вносившей обычную полоскательницу, на этот раз в ней была тюря: квас, хрен и квашеная капуста. Поставив чашку перед Р. и положив около несколько деревянных ложек, она прошла на свое место и, подняв медоточивые свои взоры вверх, заговорила своим поющим говорком: «Это ты о том что ли, как тогда во дворце ты преобразился, отец? Как не помнить, точно вчерась все было: нити тогды от тебя во все стороны пошли, весь светом ты залился, а воздух вокруг так и заходил, так и заходил и все волнами, такое духовное осияние вокруг тебя разлилось. На завтраке мы тагды были у царицы, и ты про эту самую Альфу и Онегу говорить зачал!» – «Во, во, само оно, – быстро проглатывая ложку тюри, перебил ее Р. – Из Покалипса я тагда говорить зачал, понимать? Аз есмь Альфа и Омега – звезда вечерняя и утренняя, тут меня вдруг что-то расперло точно паром обдало – вот как с морозу в избу войдешь. Накатило на меня, и заговорил я духом и сам не помню, што и говорил-то, словно как тогды голопупым по селу бегал и к покаянию звал. А тут Ольга как вдруг завопит: «Бог! бог сошел на землю!» – так под стол и покатилась, вот с той самой поры и повредилась, уж это как есть, а теперь хушь голову ей продолби, не выбьешь из нее, што я бог, бодай ее бык!» – «А почему бы, вместо чем ее ругать, вам бы не сказать ей серьезно, что вы не бог и что вы не хотите, чтобы она вас так называла?» – спросила я. Р. снисходительно улыбнулся: «Пчелка ты милая моя, да нешто с ей, дурой ленточной, говорить можно? Не токмо што говорил: боем вбивал в ее башку бешену: какой я мол бог – только-только што печи на ей не было. Да нешто ты Ольгу не знашь, што она себе под повойник раз вбила, того зубилом не вышибешь. Уперлась, как козел в забор рогами, и ни с места. Ты, говорит, таишь, Христос таил и ты таишь. А ты бог и преобразился, вот и поговори с нею!» – «Да вы-то сами разве верите в то, что «преобразились»?» – воскликнула я. Р. немного помолчал, потом взглянул на меня растерянным беспомощным взглядом, который бывает у него очень редко: «Што же я могу сделать, коли все они, и царица, и Ольга, одно заладили: преобразился да преобразился, а може я и вправду преобразился?»

И сейчас же меняя тон, сунул мне в руку деревянную ложку и, весело подмигнув, указал на тюрю: «Ух и ловко же дерет, так глотку и начистит!» – «Нет, не хочу!» – отказалась я от тюри. Он поморщился: «Эка кака несговорчива», – и сунул ложки Муне и Люб. Вал. Последняя вздохнула, видимо, обеспокоенная. «Ох не знаю, Гр. Еф., – сказала она, доставая осторожно из чашки плавающую капусту. – Как бы мне не было плохо, прошлый раз я совсем захворала!» – «Мамочка, что ты говоришь, господи!» – почти со страхом шепнула Муня, испугавшись, что Люб. Вал. осмелилась выразить сомнение, как бы не стало ей худо от распутинской «освященной» его ложкой тюри. «Ну, ну буду есть!» – покорно согласилась Люб. Вал. и стала есть тюрю.