Коллектив авторов - Веселие Руси. XX век. Градус новейшей российской истории. От «пьяного бюджета» до «сухого закона»

Несколько иной (и отнюдь не в смысле улучшения) была ситуация в ряде провинциальных центров, где в «алкогольном рационе» городских жителей самогон продолжал удерживать прочные позиции. Из потребляемых в середине 20-х годов 20 млн ведер крепких спиртных напитков не менее 3/4 приходилось на самогон. Если в целом по стране, по данным НКВД РСФСР, за один год, с 1 октября 1925 по 1 октября 1926 года, самогоноварение в городах почти прекратилось или, во всяком случае, сократилось в максимальном размере, то, например, в Пензенской губернии положение было другим. Продажа суррогатов спирта в городах губернии оставалась очень бойкой и мало сокращалась. Более того, за этот период проявились свои региональные особенности самогонокурения, которые варьировались в зависимости от размеров и значения городов. В таких городах, как Пенза и Саранск, самогонка готовилась преимущественно для сбыта. А в более мелких (Городище, Краснослободске и других) тайное винокурение практиковалось, главным образом, для себя, составляя до 60 % общего потребления спиртных напитков в уездных и прочих городах [516].

Основным источником не иссякающего «самогонного потока» оставался подвоз товарной самогонки из ближайших деревень. В Пензе в 1926 году было зафиксировано 200 случаев продаж самогона. И это несмотря на то, что с момента выпуска в продажу сорокаградусной водки активность местной милиции значительно уменьшилась. По самым приблизительным подсчетам, в течение следующего года в Пензе каждый работающий рабочий потребил 6, 72 бутылки самогона, а каждый работающий служащий – 2, 76 бутылки. То есть, как свидетельствует статистика, основным потребителем самогона в городах оставался рабочий класс.

Самогон предпочитали водке, главным образом, из-за его дешевизны. Так, средняя продажная цена бутылки самогона в Пензенской губернии в 1927 году составляла: ниже 40 градусов – 47 копеек, 40-градусной – 38 копеек, а выше 40 градусов – 46 копеек.

Хотя в отдельных случаях ее стоимость в Пензе доходила до 1 рубля, но даже в этом случае была ниже стоимости водки. Возможно, второй причиной столь нестандартной алкогольной ситуации было то, что в одном из «чрезвычайно зараженных» самогоноварением регионов (самогон в губернии гнали свыше 25 % хозяйств) ранжирование и размеры употребляемых примесей полностью отличались от средних российских показателей. Более трети производителей самогонной продукции, применявшие различные смеси для повышения крепости изделия, предпочитали, прежде всего, купорос, оставляя за табаком и хмелем соответственно второе и третье места в иерархии «дури» [517]. Видимо, забористость полученной «огненной смеси» была более привлекательной в глазах местных любителей выпивки, нежели предсказуемый эффект от обычной водочной продукции.

Частично причины роста пьянства после отмены «сухого закона» носили бытовой характер. Однако в поведении пьющих людей, особенно безработных, более явным стало стремление уйти от действительности. По донесениям политорганов второй половины 20-х годов, на Московской бирже труда безработные «ежедневно устраивают попойки, побоища, пристают к женщинам» [518]. Хотя медики Москвы обнаружили еще одну, явно противоположную закономерность: в пролетарской среде с ростом заработной платы увеличивалось и потребление алкоголя. То есть пили как от плохой, так и от хорошей жизни. Одним словом – «пей, гуляй, однова живем».

В сводках и обзорах тех лет упоминались и такие причины пьянства, как ощущение социальной нестабильности, острая неудовлетворенность бытовыми условиями жизни и, прежде всего, издержками жилищной политики советского государства. Последние были связаны со всеобщей коллективизацией быта, с расширением контингента лиц, проживающих в общежитиях. Бытовые неудобства, теснота, антисанитарные условия и постоянные ссоры уже сами по себе порождали тягу к выпивке. Предполагалось, что центрами безалкогольной жизни станут коммуны и общежития, но в итоге пьянство поразило и их. «Жизнь в социалистических общежитиях просто способствовала развитию пьянства», – констатировали многочисленные комиссии, обследовавшие рабочий быт во второй половине 1920-х годов. Практически весь досуг рабочие (в большинстве вчерашние крестьяне) проводили за бутылкой водки: «В общежитиях города Ленинграда имеют место пьянство, хулиганство, драки; прививаются нечистоплотность и некультурность, в общежитии «Мясокомбината» нет никаких развлечений, целый день лишь играют в карты и пьют водку». Такие сводки отнюдь не были чем-то исключительным. Не отставали в этом отношении и студенты-рабфаковцы, направленные в вузы по путевкам и принесшие с собой традиции бытового пьянства. В традицию вошло правило «отмечать» получение стипендии: «Обычно после получки стипендий студенты живут «на широкую ногу». Покупают дорогие папиросы. Совершают несколько экскурсий в кино, в общежития вторгаются сорокаградусная и пиво, покупаются вещи, без которых можно обойтись, и т. д… В результате в конце, а то и в середине месяца студенты не обедают, не имеют восьми копеек на трамвай и т. д.» [519].

Печальной тенденцией 20-х годов стало пьянство комсо – мольцев и членов ВКП(б), особенно выдвиженцев. Последнее обстоятельство была вынуждена констатировать Контрольная комиссия ЦК ВКП(б) еще в 1924 году. Неслучайно в народе бутылку в 0, 1 л стали именовать «пионером», 0, 2 л – «комсомольцем», а поллитровку уважительно величали «партийцем». Крестьянская частушка била «не в бровь, а в глаз»:

В ходе обследования деятельности фабрично-заводских партийных ячеек в ряде городов (Тула, Казань, Пенза и Череповец) выяснилось, что среди комсомольцев-выдвиженцев «пьянство в два раза сильнее, чем среди рабочих от станка». В Иваново-Вознесенске, типично женском промышленном центре, обследование, проведенное в начале 1928 года, показало, что особую тягу к спиртному проявляли комсомолки. Особенно алкоголизм вырос в среде коммунистов в период борьбы с троцкизмом и новой оппозицией. В секретной сводке Ленинградского губкома ВЛКСМ говорилось о «развивающемся пьянстве среди снятых с работы оппозиционеров» [520]. Видимо, перипетии внутрипартийной борьбы, напоминавшей, по образному выражению Н. Валентинова, «грызню пауков в узкой партийной банке», и определили идеологически ангажированный характер антиалкогольной кампании 1928–1929 годов.

Плакат с таким призывом, описанный Михаилом Зощенко в рассказе «Землетрясение» [521], как нельзя лучше отразил общее, весьма политизированное направление деятельности советских идеологов трезвого быта. Следует заметить, что советская власть, одной рукой открывшая дорогу спаиванию населения дешевой водкой, другой пыталась расставить на ней дорожные знаки и принимала меры к ограждению от пьянства. Последние, конечно, возымели некоторое действие, хотя не столь значительное, как ожидалось. Дело в том, что позиция властей по отношению к пьянству была двойственной: с одной стороны, его негативные социальные последствия были очевидны, а с другой стороны, доходы с питей были важной статьей бюджета. Поэтому задачу борьбы с пьянством переложили на плечи общественности. Это позволяло в случае необходимости совершить резкий поворот в алкогольной политике в противоположную сторону или, по крайней мере, контролировать антиалкогольную кампанию со стороны, придавая ей нужную направленность и остроту.