Андрей Медведев - Подлинная история русского и украинского народа

«Не доезжая Киева, по сю сторону Днепра, я встречал много селян-украинцев, которые попасали своих лошадей и волов. По моему наблюдению, их нисколько не привлекал Киев, который так величественно раскинулся по горам, прославленным историческими преданиями и поэтическими сказаниями южнорусского народа. Они даже не смотрели на эту величественную картину; их взор блуждал где-то далеко, искал степей малонаселенных, искал лесу уединенного и, казалось, с удовольствием останавливался на безлюдной местности…

Украинец знает, что жизнь в городах — не его жизнь, — там ему не место; там его на каждом шагу ограничивают, стесняют, там ему надо извратить, изломать себя, чтобы жить. Украинец любит степь, оттого что только там для него просторно и привольно; никто там не скажет: «Здесь тебе не место!» Может быть, он уже не раз бывал в Киеве; быть может, память его полна рассказов о его чудесах, редкостях; но он знает, что ему многого не дадут посмотреть и, пожалуй, выпроводят из иного общественного места… Из-за чего же ему интересоваться?»

Но во внешней похожести на крестьян многие украинофилы видели глубокий смысл, потому что им казалось, что вот оно, возвращение к корням. То есть высший класс европеизировался, ополячился, русифицировался, а народ сохранил подлинную природу и идентичность. Звучит сейчас странно, но еще раз напомню — третья четверть 19 века. Социальное расслоение общества огромно. Это не то что сейчас — я езжу на метро, а у тебя дорогая иномарка. В то время это были две параллельные реальности, две параллельные страны. И не только в Малороссии. «Хождение в народ» как общественное явление появилось не случайно.

Киев третьей четверти 19 века — это совершенно европейский город. Быт, культура, уровень образования. И вот украинофилы, одевавшиеся как «простые селюки», конечно, выглядели странно. Киевляне называли их «галушниками». Знаменитый актер и режиссер Николай Садовский с язвительной иронией вспоминал, как эти украинофилы-галушники «сидели целый век на печи и мерили весь национализм, свой и чужой, только горилкой, галушками и варениками, и кто больше выпьет горилки и съест галушек и вареников, тот был, на их взгляд, украинцем». А если кто-то пить горилку не хотел, то слышал: «Как! Украинец и горилку не пьет?! Чудеса! Какой же ты украинец?» Чтобы не быть голословным приведу цитату на украинском из книги Садовского:

«Та й старі українці, так знані «галушники», що сиділи весь вік на печі і міряли весь націоналізм, свій і чужий, тільки горілкою, галушками та варениками, і хто більш вип’є горілки та з’їсть галушок та вареників, той був з їхнього погляду дійсний українець. І коли було такий українець, зачарувавшись грою актора, просить його випити горілки, а актор скаже, що він не п’є, тут зразу на лиці галушника з’являлась дивовижа: «Що? Українець і горілки не п’є? чудасія! Який же ти українець?» [26] Садовський. Мої театральні згадки. 1955.

Такие опереточные «украинцы» вызывали и удивление, и раздражение, и даже многие из тех, кто движению сочувствовал, этих «украинцев» «этнографического типа или убеждения» не сильно одобряли. Либеральная газета «Киевский телеграф», где громадовцы имели значительное влияние, и та иронично писала про любителей внешнего украинства, именуя их «свиткоманами»:

«Говорят, Париж, а Париж — столица мод. Да ну вас, господа, с Парижем! Что он против нашего? Да более ничего, как муха. Вспомните лишь нашу украинскую соломенную шляпу, которая не раз красовалась на Подоле, на Крещатике и по другим улицам, а потом про шаровары, сапоги, дубинки и проч.<���…> Да и мало ли преимуществ имеет наша мода перед парижской. Возьмите для примера нашего свиткомана — так прелесть что такое. А дубинкомана — еще лучше; так и кажется, что это рыцарь темных ночей. А про самогономана и говорить нечего. <���…> Никто не смеет не согласиться, чтобы оказывать предпочтение своему перед иностранным. Но только всякое платье, которое надеваете вы на себя, должно бы сохранять благообразный вид, а не носить его в таком виде в городе, в каком носят его крестьяне в деревне. Положение крестьянина нельзя сравнивать с положением свиткомана, потому что первый возится с черной работой, а второй наоборот. Да и крестьяне, приезжающие в праздничные дни в город, всегда заботятся о чистоте и опрятности своего национального костюма. Между тем сделайте наблюдение над свиткоманом, в каком иногда виде он является в общество? <���…> Некоторые из них нарочно смазывали сапоги дегтем и являлись в общество, так сказать, душить дам, уверяя, что «се треба, бо так робили наші діди й прадіди». <���…> Все сочувствуют тому, что родина мила сердцу, но она мила лишь по своим хорошим видам, мыслям, по землякам, по воспоминаниям, по песням, по нраву и по быту, но ничуть по дубинам, свиткам, дегтю, тыкве, сапогам, махорке и сильно выразительным глаголам».

Но сложнее всего приходилось детям украинофилов, потому что они, конечно, старались воспитывать детей в особом духе, смотрели за тем, чтобы дети и говорили на народном языке, и одевались по-селянски, то есть «по-украински». Большинство окружающих эти способы воспитания или высмеивало, или и вовсе относилось настороженно. В любом детском коллективе часто случается, что не похожий на других ребенок, ребенок с особенностями подвергается остракизму и жизнь его превращается в кошмар. Это всегда психологическая травма. Украинофилы, видимо, просто не понимали, какому испытанию они подвергают своих детей. Из воспоминаний Людмилы Старицкой-Черняковской, актрисы, дочери украинского драматурга Михаила Старицкого:

Михаил Старицкий

«Мое поколение, особое поколение: мы были первыми украинскими детьми. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной атмосфере стихийными украинцами, — мы были детьми городскими, которых родители впервые с пеленок воспитывали сознательными украинцами среди враждебного окружения. Таких украинских семей было немного; все другие дети, с которыми нам приходилось постоянно встречаться, были русифицированными барчуками. В то время среди русской квазиинтеллигенции Киева <���…> утвердилось недоброжелательное отношение ко всему украинскому, и особенно к самим «украинофилам». В лучшем случае к ним относились иронично, как к «блаженненьким» или чудакам. <���…> Мы говорили по-украински, и родители всюду обращались к нам по-украински; часто нас одевали в украинскую одежду. И, конечно, и тем и другим мы обращали на себя общее внимание, а вместе с тем и — шутки, глумление, насмешки, презрение. О, как много пришлось испытать нашим маленьким сердцам горьких обид, незабываемых… Помню, как с сестрою гуляли мы в Ботаническому саду, конечно, в украинской одежде и говорили между собой по-украински. Над нами стали смеяться, вышла гадкая сцена: дети, а заодно и такие же разумные бонны и няньки начали издеваться над нами, над нашей одеждой, над нашим «мужицким» языком. Сестра вернулась домой, заливаясь слезами. <���…> Моих слез не видел никто: яростное, волчье сердце было у меня; но, помню, как ночью, когда все вокруг спали, вспоминала я, бывало, происшествия дня и думала, думала… И такая страшная, такая хищная ненависть ко всем угнетателям родного слова и люда поднималась в сердце, что страшно теперь и вспоминать…» [27] Старицька-Черняхівська Л. Автобіографія. Слово і час. 1997.