Борис Акунин - Между Азией и Европой. История Российского государства. От Ивана III до Бориса Годунова

Историки сходятся во мнении, что благотворное влияние на юношу оказывал митрополит Макарий, пользовавшийся огромным авторитетом – не в последнюю очередь из-за того, что не вмешивался в борьбу за власть и сторонился политики. Это был «муж чюдного рассуждения», бескорыстный и высокообразованный. Он составил знаменитые «Четьи-Минеи» («Ежемесячные чтения»), куда свел все известные на Руси тексты «божественного содержания». Этот 12-томный сборник в течение полутора веков, вплоть до петровской вестернизации, будет главным источником учености для русских книжников. Макарий не только пристрастил своего духовного питомца к чтению, но и вселил в него мистическую идею о высокой миссии православного «царя», помазанника Божия.

Акт царского венчания, совершенный в январе 1547 года, конечно, был жестом политическим. «…Московский государь нашел недостаточным прежний источник своей власти, каким служила отчина и дедина, то есть преемство от отца и деда, – пишет В. Ключевский. – Теперь он хотел поставить свою власть на более возвышенное основание, освободить ее от всякого земного юридического источника». Это безусловно так, но помимо того, принятие царского звания, кажется, было исполнено для Ивана еще и сакрального значения: отныне он становился Божьим избранником, поставленным не только над своими подданными, но и над неправославными государями.

Во время коронации митрополит Макарий возложил на голову Ивана так называемую «шапку Мономаха», якобы посланную Владимиру Мономаху византийским императором Константином Мономахом. Смысл этого символического обряда был очевиден: священный огонь вселенской православной империи передавался от «второго Рима», Цареграда, «третьему Риму» – Москве. На самом деле император Константин умер за много лет до восшествия Владимира Мономаха на престол, так что история была абсолютно мифической. Да и золотая шапка была не византийского, а азиатского происхождения, очевидно, подаренная одному из пращуров Ивана ордынским сюзереном – предположительно Ивану Калите ханом Узбеком. (Впрочем, таково было и всё московское государство, византийское по риторике и ордынское по принципам своего устройства.)

Макарий благословляет юного Ивана. Лицевой летописный свод

Так или иначе Иван IV свято верил в свою преемственность от василевсов и даже возводил родословие к «Августу-кесарю», что, с его точки зрения, ставило русского царя выше всех прочих европейских монархов, которых он считал либо не подлинными самодержцами, либо худородными выскочками.

Свои взгляды на превосходство русского самодержавия Иван изложил в письме князю Курбскому: «А о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!»

Печальнее всего, что Грозный не упускал случая и напрямую заявить чужеземным королям об их ничтожестве, обращаясь к ним свысока, а иногда и оскорбительным образом. Это сильно осложняло и без того непростую работу русской дипломатии. Переписка Ивана IV с иностранными сюзеренами – чтение удивительное. Следуя своему представлению о монаршьем величии, Иван исходил из того, что имеет дело не с государствами, а с государями, и потому руководствовался критериями, на современный взгляд, странными: не столько мощью страны, сколько происхождением и родословием монарха, своего рода местничеством, по которому шведские короли были безродными выскочками, польский король – шутом, который не умеет себя поставить, и так далее.

«…Наших великих государей вольное царское самодержство, не как ваше убогое королевство… – пишет он польскому Сигизмунду II, – что (ты) еси посаженой государь, а не вотчинной, как тебя захотели паны, так тебе в жалованье государство и дали…»

Шведскому Юхану III он пеняет: «…Нам известно, что вы мужичий род, а не государский, что, когда при отце твоем Густаве приезжали наши торговые люди с салом и с воском, то твой отец сам, надев рукавицы, как простой человек, пробовал сало и воск и на судах осматривал и ездил для этого в Выборг; а слыхал я это от своих торговых людей. Разве это государское дело? Не будь твой отец мужичий сын, он бы так не делал… А если ты, взяв собачий рот, захочешь лаять для забавы – так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой – бесчестие».

Даже с английской королевой, которой Иван благоволил и от которой добивался разного рода милостей, он будет разговаривать сверху вниз: «И мы чаяли того, что ты на своем государстве государыня и сама владеешь… ажно у тебя мимо тебя люди владеют, не токмо люди, но и мужики торговые».

Поразительно, но Иван, похоже, начисто забыл не только о том, что его дед считался вассалом татарского хана, но и в том, что сам он – царь новоиспеченный и многими иностранными державами этот титул еще не признан.

Считается, что решающим моментом, с которого семнадцатилетний Иван преисполнился решимости преобразиться и покончить со всяческим злом, стала беседа со священником Сильвестром, который в разгар народного бунта не побоялся обратиться к царю с суровой речью, говоря, что все несчастья – Божья кара за государевы грехи и впереди грядут наказания еще более ужасные. Подавленный страшными событиями юноша, по природе впечатлительный, религиозный, суеверный, поклялся покончить с прошлым и начать жить по-новому.

Но одного порыва было мало. Выражаясь языком современным, требовалась собственная «команда», которая взяла бы на себя трудную, никогда прежде не выполнявшуюся задачу по преобразованию государства, находившегося в весьма неблагополучном состоянии.

Постепенно – на это ушло года два – вокруг Ивана сформировалась группа способных, энергичных, и, что редко бывает, бескорыстных помощников, вошедшая в историю под названием «Избранной рады», то есть совета специально отобранных людей. Этот термин, упомянутый в письме Курбского, в документах не использовался, да и самой рады официально не существовало – в стране по-прежнему действовала Боярская дума, старомосковская форма правительства, в которое входили некоторые (но не все) члены «Избранной рады».

Иван IV и Сильвестр во время московского пожара 1547. П. Плешанов

Собственно говоря, это был просто кружок или клуб ближних наперсников молодого царя, пользовавшийся полным его доверием и определявший политику страны на протяжении всех 1550-х годов.