Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Может быть, именно поэтому генерал Наседкин, возглавлявший ГУЛАГ во время войны, заказал и представил Берии по его запросу историческую справку о каторге в царской России. Авторы “Объяснительной записки к проекту Положения о каторжных работах”, помимо прочего, приложили большие усилия к тому, чтобы разъяснить разницу между советской каторгой с одной стороны и царской каторгой и другими формами наказания на Западе – с другой:

В условиях советского социалистического государства каторга (ссылка в каторжные работы) как карательное мероприятие имеет иное, принципиально отличное от прошлого, значение.

В царской России и буржуазных странах острие этого вида уголовного наказания было направлено против наиболее прогрессивных элементов общества <���…>.

В наших же условиях введение каторги явилось, прежде всего, следствием максимального сокращения применения высшей меры наказаний, и, во-вторых, – применение этой меры уголовного наказания сосредоточено на врагах человечества… [1576]

Читая положение о порядке содержания каторжников, задаешься вопросом, не предпочли ли бы многие из них “высшую меру”. Каторжане содержались отдельно от других заключенных за высоким сплошным забором. Они получали специальную одежду с номерами. Бараки на ночь запирались, на окнах бараков были решетки. Каторжане работали дольше обычных заключенных, выходных дней у них было меньше. Использовать их (по крайней мере первые два года) следовало только в качестве “чернорабочей силы” на тяжелых работах. Их тщательно охраняли и водили под усиленным конвоем: на десять заключенных – два конвоира. Каждый лагерь должен был иметь как минимум пять сторожевых собак. Переводить каторжников из одного лагеря в другой можно было только по специальным нарядам ГУЛАГа НКВД в Москве [1577].

Каторжники, судя по всему, стали главной рабочей силой в новой отрасли советской промышленности. В 1944 году среди своих экономических достижений НКВД указал на то, что его предприятиями добыто 100 процентов советского радия. “Кто добывал и перерабатывал радиоактивную руду, догадаться нетрудно”, – пишет историк Галина Иванова [1578]. Заключенные и солдаты построили после войны в Челябинске первый советский ядерный реактор. “Тогда вся строительная площадка была своеобразным лагерем…” – вспоминал один бывший участник работ. Для немецких специалистов, которых привлекли к работе над проектом, строились специальные “финские” домики [1579].

Несомненно, среди каторжников было много подлинных “полицаев” и военных преступников, в том числе тех, на чьей совести уничтожение сотен тысяч советских евреев. Имея в виду этих людей, Семен Виленский, прошедший Колыму, однажды предостерег меня от того, чтобы считать всех, кто был в ГУЛАГе, невинными людьми: “Там были такие, которых следовало бы посадить при любом режиме”. Другие заключенные, как правило, держались от военных преступников в стороне, случалось даже, что на них набрасывались, что их избивали [1580].

Тем не менее из более чем 60 000 приговоренных к каторге к октябрю 1947 года некоторые получили такой приговор на более спорных основаниях [1581]. Например, тысячи польских, прибалтийских и украинских антисоветски настроенных партизан, многие из которых сначала сражались с нацистами, а после их разгрома повернули оружие против Красной армии. В их понимании это была борьба за национальное освобождение. В перечне несовершеннолетних каторжников, представленном Берии в 1945 году, фигурирует, например, Андрей Левчук, обвиненный в членстве в Организации украинских националистов (ОУН) – одной из двух главных антисоветских партизанских группировок на Украине. Левчук якобы “принимал участие в убийстве мирных граждан и обезоруживании красноармейцев и присвоении их вещей”. В 1945 году, когда его арестовали, Левчуку было пятнадцать лет.

Другой такой “военной преступницей” была Ярослава Крутиголова, арестованная в шестнадцать лет за то, что “вступила в ОУН” и “выполняла обязанности медсестры банды” [1582]. Органы НКВД арестовали также женщину немецкого происхождения, работавшую во время войны у немцев в офицерской столовой и передававшую ценные сведения партизанам. Узнав, что ее обвинили в “пособничестве врагам”, бывший начальник партизанского отряда специально поехал в другой город на суд свидетельствовать в ее защиту: “Ей орден надо дать, а не в тюрьме держать”. Благодаря ему она получила не двадцать пять лет, а десять [1583].

И наконец, среди каторжников был Александр Клейн – красноармейский офицер, который попал в плен к немцам, бежал и вернулся к своим. По возвращении его стали допрашивать:

Вдруг майор резко поднялся и спросил: “ Ты можешь доказать, что ты еврей?” Я смущенно улыбнулся и ответил, что могу… спустить брюки… Майор посмотрел на Сорокина и снова обратился ко мне: “И ты говоришь, немцы не знали, что ты еврей?!..” – “Если б они знали, поверьте, я бы не стоял здесь”.

– Ах ты жидовская морда! – возгласил щеголь и ногой ударил меня в нижнюю часть живота так, что я, вдруг задохнувшись, упал. – Что ты все врешь?! Говори, мать твою, с каким заданием подослан?! Кем завербован?! Когда?! Сколько продал?! Сколько повесил?! Сколько получил, продажная тварь?! Кличка?!

В итоге Клейн получил смертный приговор, который затем заменили двадцатью годами каторги [1584].

“Всякие там были, особенно в послевоенном наборе, – писала о лагерях Хава Волович. – Но мучили одинаково всех – и хороших, и плохих, и правых, и виноватых” [1585].

В годы войны миллионы иностранцев попали в ГУЛАГ не по своей воле, но по крайней мере один иностранец побывал в нем тогда добровольно. Война спровоцировала новые вспышки параноидальной подозрительности к иностранцам у советского руководства, однако благодаря ей крупный американский политический деятель первый и единственный раз посетил ГУЛАГ. Генри Уоллес, вице-президент Соединенных Штатов, совершил поездку на Колыму в мае 1944 года и так и не понял, что посещает место заключения.

Визит Уоллеса произошел на гребне советско-американской дружбы времен войны, в момент наиболее тесного сближения, когда американская печать ласково называла Сталина дядюшкой Джо. Скорее всего, именно поэтому Уоллес приехал в СССР настроенный видеть только хорошее. Колыма не развеяла его иллюзий – наоборот, Уоллес усмотрел там немало параллелей между Россией и США: обе страны огромные, обе они “новые”, свободные от аристократического балласта, обременяющего Европу. Он сказал гостеприимным хозяевам, что “советская Азия” – это своего рода “дикий Запад России”. Он пришел к мысли, что “нет двух других стран, которые были бы так же схожи между собой, как Советский Союз и Соединенные Штаты”: “Необъятные просторы вашей страны, ее девственные леса, широкие реки и огромные озера, разнообразие климата – от тропического до полярного, ее неистощимые богатства – все это напоминает мне мою родину” [1586].