Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

Бальи сделал для них все что мог. Он велел хозяину гостиницы отвести им целый этаж и подавать все, чего они пожелают, за счет городской казны. Кроме того, бальи подарил им лошадей и сбрую; это так удивило и восхитило их, что они не могли вымолвить ни слова. Им никогда и не снилось такое богатство, и сначала они как будто не верили, что лошади живые и настоящие и не исчезнут, как дым. Они не могли думать ни о чем другом, и то и дело сводили разговор на лошадей, чтобы можно было почаще повторять: "моя лошадь" - и всячески смаковать эти слова; расставив ноги и заложив большие пальцы в проймы жилетов, они блаженствовали, как Господь Бог, созерцающий бесчисленные созвездия в бесконечном пространстве вселенной и сознающий с удовлетворением, что все это - его собственность. Невозможно было быть счастливее, чем эти старые младенцы.

В тот же день город устроил пышный банкет в честь короля, Жанны, двора и главного штаба; в разгар пиршества послали за дядюшкой д'Арком и Лаксаром, но они не решились идти, пока им не пообещали, что их посадят в сторонке, на галерее, откуда они все увидят, а сами не будут на виду. Они глядели оттуда на великолепный праздник и плакали от умиления при виде несказанных почестей, какие воздавались их дорогой малютке, и дивились, как спокойно она сидит, ничуть не робея и не смущаясь всем этим ослепительным блеском.

Но была минута, когда спокойствие ей изменило. Она без волнения выслушала и милостивые слова короля, и похвалы герцога Алансонского и Дюнуа, и даже громовую здравницу Ла Гира, покорившую всех слушателей. И только одного она не смогла выдержать. По окончании речей король сделал знак, призывая к тишине, и ждал с поднятой рукой, пока замерли все звуки и тишина стала почти ощутимой - такая она была глубокая. И вот откуда-то из дальнего угла огромного зала раздался тоненький жалобный голосок, и в зачарованной тишине нежно и трогательно зазвучала простая милая старая песенка о Волшебном Бурлемонском Буке. Тут Жанна не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала. Слава и величие мигом рассеялись; она снова была маленькой пастушкой среди мирных лугов, а война, раны, кровь, смерть, яростное безумие и грохот битвы - все это показалось ей сном. Вот какова сила музыки, самой могущественной из волшебниц: стоит ей взмахнуть своим жезлом и произнести магическое слово - и действительность исчезает, а призраки, рожденные вашим воображением, одеваются живой плотью.

Этот прелестный сюрприз был придуман для нее королем. Право, в короле было кое-что хорошее, только оно было где-то глубоко спрятано, так что трудно было разглядеть; оно постоянно заслонялось хитрым де Ла Тремуйлем и его присными, а король, по лености и беспечности, давал интриганам полную волю.

Вечером все приближенные Жанны, которые были уроженцами Домреми, собрались в гостинице у ее отца и дяди; мы готовили крепкие напитки и намеревались всласть поговорить о нашей деревне и земляках, как вдруг от Жанны принесли большой сверток и не велели разворачивать до ее прихода. Скоро явилась и она сама и отослала своих телохранителей, сказав, что останется ночевать у отца, под его кровлей, как будто она снова дома. Мы все поднялись и стояли, как нам было положено, дожидаясь, когда она позволит нам сесть. Обернувшись, она увидела, что оба старика тоже стоят, но неловко и совсем не по-военному; ей очень хотелось рассмеяться, но она удержалась, чтобы не обидеть их. Она усадила их, села сама между ними, взяла каждого за руку и, держа их руки у себя на коленях, сказала:

- Оставим все эти церемонии и будем беседовать по-родственному, как встарь. Ведь я покончила с войной; теперь вы отвезете меня домой, и я вижу... - Тут она умолкла; ее сияющее лицо на мгновение омрачилось сомнением или предчувствием, но тут же вновь прояснилось, и она сказала горячо: - Ах, как бы я хотела уехать сегодня же!

- Да ты, верно, шутишь, дочка? Ты тут творишь настоящие чудеса, и все тебя славят, и ты, наверное, еще и не так сумеешь отличиться. Здесь ты запросто с генералами и принцами, а хочешь опять на крестьянскую работу и чтоб никто о тебе не знал. Нет, не дело ты говоришь.

- Да, - сказал дядюшка Лаксар, - это даже слышать странно и понять нельзя. Она меня уже раз удивила - когда собиралась на войну; а сейчас еще удивительней, что она больше не хочет воевать. Надо сказать, что это самые удивительные слова, какие мне до сих пор доводилось слышать. Я тебя что-то не пойму.

- Понять нетрудно, - сказала Жанна. - Я всегда боялась ран и крови, никому бы не согласилась причинить боль и очень пугалась ссор и шума. Все это мне не по душе. Я люблю тишину и покой и всех живых тварей - такая уж я уродилась. Я и думать боялась о войне, о крови, мучениях и слезах, которые она приносит. Но Господь через своих ангелов возложил на меня это бремя как же я могла ослушаться? Я выполняла его волю. А много ли он мне поручил? Всего два дела: снять осаду Орлеана и короновать короля в Реймсе. Я выполнила это - и теперь я свободна. Бывало ли хоть раз, чтобы на моих глазах пал воин - вое равно свой или вражеский, - а я не почувствовала бы, как будто свои собственные, его рану и горе его семьи? Ни разу. Какое счастье, что я теперь свободна, и больше не увижу, как творятся эти злые дела, и не буду над ними горевать. Так почему бы мне не вернуться в свою деревню и не жить по-прежнему? Там для меня рай! А вы дивитесь, что мне туда хочется! Это потому, что вы мужчины. Мать меня поняла бы.

Они не знали, что сказать, и вид у них был озадаченный. Потом старый д'Арк сказал:

- Про мать - это ты верно. Другой такой чудачки я не видывал. Все горюет, все горюет; ночей не спит, все лежит да думает, да горюет о тебе. Когда на дворе непогода, она плачет и приговаривает: "Как-то она там, моя бедная? Наверное, промокла до нитки, и солдатики ее тоже". А если молния или гром - вся задрожит, начнет ломать руки и говорит: "Вот так, верно, гремят страшные пушки, а она едет прямо на них; а меня там нет, и некому ее защитить!"

- Мама, бедная мама, как мне тебя жалко!

- Вот я и говорю - чудачка; я это за ней сколько раз замечал. Когда приходит весть о победе - вся деревня радуется и гордится, а она мечется как безумная, пока не узнает, что ты жива; только это ей и надо! А как узнает, падет на колени, хоть бы и в грязь, и славит Бога во весь голос, и все за тебя, а о сражении ни слова. И каждый раз она говорит: "Ну, теперь-то уж конец! Теперь Франция спасена, теперь-то уж она к нам вернется!" А тебя все нет - и опять она горюет.

- Довольно, отец, не надрывай мне сердце. Зато уж как я буду ее жалеть, когда вернусь! Всю работу буду за нее делать, во всем ей угождать, и не придется ей больше из-за меня плакать.

Еще вот этак поговорили, а потом дядя Лаксар сказал:

- Теперь ты, душа моя, выполнила Божье веление и вольна уходить. Так-то оно так. Ну а король? Ведь ты у него лучший воин. А вдруг он тебя не отпустит?