Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

Это было неожиданно. Жанна не сразу опомнилась, а потом сказала с простодушной покорностью:

- Король - мой повелитель, а я его служанка. - Она замолкла и задумалась, но скоро улыбнулась и сказала весело: - Что про это думать? Сейчас не время. Расскажите мне лучше, что делается у нас дома.

И старики принялись рассказывать, рассказывали без умолку про все и про каждого на деревне; приятно было их послушать. Жанна по своей доброте хотела и нас втянуть в разговор, но это ей не удавалось. Она была главнокомандующим, а мы - никто. Ее имя гремело по всей Франции, а мы были мельче песчинок. Она была соратником принцев, и героев, а нашими товарищами были безвестные рядовые. Она стояла даже выше всех великих мира сего - ведь она была посланницей небес. Словом, она была ЖАННОЙ Д'АРК. Этим все сказано. Для нас она была божеством. А это значит, что между нами лежала пропасть. Мы не могли быть с нею на равной ноге. Вы сами видите, что это было невозможно.

А вместе с тем как она была человечна, как добра и отзывчива, как ласкова и приветлива, как скромна и бесхитростна! Вот слова, которые приходят на ум, когда пишешь о ней, но их недостаточно, они слишком скудны и бесцветны, чтобы рассказать о ней все или хотя бы половину. Простодушные старики не понимали, что она такое, и не способны были понять. До сих пор они имели дело с обыкновенными смертными, и у них не было другой мерки. Когда прошло их смущение, она стала для них просто девчонкой. Удивительное дело! Страшно было видеть, как свободно и спокойно они себя чувствовали в ее присутствии; они разговаривали с ней, точно с любой другой французской девушкой.

Старый простак Лаксар начал рассказывать скучнейшую и пустейшую историю, и ни ему, ни папаше д'Арку не приходило в голову, что это не положено по этикету; да и сама история не заслуживала внимания, ничего интересного в ней не было; им казалось, будто это очень волнующая повесть, а по-моему, она была просто нелепа. Так мне показалось тогда, и так кажется до сих пор. Вероятно, так и было, потому что Жанна смеялась, - и чем печальнее были описываемые события, тем больше она смеялась. Паладин сказал, что он и сам посмеялся бы, если бы не присутствие Жанны; и Ноэль Рэнгессон сказал то же.

Рассказ был о том, как дядя Лаксар недели три назад был в Домреми на чьих-то похоронах. Лицо и руки у него были в красных пятнах, и он попросил Жанну смазать их какой-нибудь целебной мазью; пока она натирала его и утешала, он рассказал, как все вышло. Прежде всего он спросил, помнит ли она их черного теленка. Она сказала: как же, помнит, очень хороший теленок, ее любимец; как-то он там теперь?- и прямо засыпала его вопросами. Он сказал, что теленок стал славным бычком. Так вот, на похоронах он должен был быть первым лицом. "Кто - бычок?" - спросила она; "Да нет, я". Оказалось, однако, что и бычок принял в них участие, хотя и не был зван. Дядя Лаксар задремал возле Волшебного Бука - прямо как был, одетый ради похорон в праздничный наряд и с предлинной черной лентой на шляпе. А когда проснулся и поглядел на солнце, понял, что опаздывает и должен торопиться. Видит - пасется этот самый бычок, и решает для скорости проехать на нем хотя бы часть пути. Обвязывает бычка веревкой, чтобы было за что держаться, надевает на него уздечку, чтобы править, и садится. Бычку это с непривычки не понравилось, он и начал реветь, метаться, брыкаться, шарахаться. Дядя Лаксар решил, что с него хватит, - он рад был бы слезть и ехать со следующим попутным бычком или еще как-нибудь поспокойнее. Только слезть-то он не решался, хотя ему было очень жарко и тряско, да и неприлично было так подпрыгивать в воскресный день. Бычок совсем осерчал и помчался к деревне, задрав хвост и дико мыча, а на краю деревни опрокинул несколько ульев. Пчелы вылетели оттуда целой тучей - и за ними! Пчелы давай жалить, кусать, колоть, и сверлить! А бычок и седок давай мычать и кричать, кричать и мычать! Так они пронеслись по деревне и налетели на похоронную процессию: одних свалили с ног и промчались прямо по ним, другие сами с криком разбежались кто куда,- и каждого облепили пчелы, так что от всей процессии уцелел один покойник. Но вот наконец бычок кинулся в реку, и когда выловили оттуда дядю Лаксара, он уже захлебывался, а лицо все было как пухлый каравай с изюмом.

Тут старый простофиля уставился на Жанну: она зарылась лицом в подушки и прямо умирала со смеху.

- Чему это она смеется?

Старый д'Арк тоже глядел на нее и почесывал в затылке, но ничего не мог сообразить и сказал:

- Кто ее знает - чему; должно быть, кто-нибудь насмешил, а мы и не заметили.

Оба старика считали этот рассказ очень жалостным, а по-моему, он нелеп и никому не интересен. Так мне показалось тогда, и так кажется до сих пор. Что в нем исторического? История должна сообщать важные и серьезные факты; она должна чему-нибудь учить; а этот пустяковый рассказ, по-моему, ничему не учит, разве только чтобы не ездили на похороны на бычке; но какой же здравомыслящий человек нуждается в подобном поучении?

Глава XXXVII. Снова к оружию

А ведь король, как вы знаете, возвел этих старых чудаков в дворянство. Но это им было непонятно и как-то не укладывалось в их головах; такая честь была для них пустым звуком, бесплотным призраком. Что им дворянство? Вот лошади - дело другое; лошади - это ценность, тут уж каждому видно; будет чем удивить народ в Домреми! Заговорили о коронации, и старый д'Арк сказал:

- Да, будет о чем рассказать дома, ведь надо ж быть такой удаче: очутились в городе как раз к этому дню!

Жанна сказала огорченно:

- Вот за это я и хотела вам попенять. Вы приехали и не известили меня. Эко диво - в городе! Вы могли бы сидеть рядом со знатью, вам все были бы рады, и вы бы все увидели вблизи. Вот тогда было бы о чем рассказывать дома. За что же вы обидели меня: не дали мне знать?

Старик отец явно смутился и не знал, что сказать. А Жанна, положив руки ему на плечи, заглядывала ему в лицо и ждала. Надо было ей ответить. Он привлек ее к себе на грудь, тяжело вздымавшуюся от волнения, и проговорил с трудом:

- Спрячь лицо, дитятко; сейчас твой отец повинится перед тобой. Видишь ли, какое дело... я думал: почем знать, может почести вскружили твою молодую головку - что ж тут было бы удивительного, - может, ты станешь стыдиться меня перед всеми этими...

- Отец...

- А потом... я боялся... ведь я помнил, какие жестокие слова сказал однажды в своем греховном гневе. Господь избрал тебя на великий ратный подвиг, а я, по своему невежеству, грозил утопить тебя своими руками, если ты забудешь девичий стыд и осрамишь нас. Как мог я это сказать моему невинному ребенку? Вот я и боялся, потому что был перед тобой виноват. Понимаешь теперь, дитятко, и прощаешь меня?

Вот, оказывается, в чем дело. Даже у этого бедного старого червя, всю жизнь рывшегося в земле, была своя гордость. Не диво ли это? И совесть у него была: он понимал, что хорошо, а что дурно, и способен был чувствовать раскаяние. Быть того не может, скажете вы. И все ж это так.