Марк Твен - Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

- По-твоему, ты хорошо поступила, когда ушла воевать без согласия родителей? В писании сказано: чти отца своего и матерь свою.

- Я слушалась их во всем, кроме этого. А в этом я просила у них прощения в письме - я получила его.

- Ах вот как, ты просила прощения? Значит, ты сознавала, что согрешила, когда уехала без их позволения?

Жанна вскипела. Глаза ее сверкнули, и она вскричала:

- Меня послал Господь - значит, надо было ехать! Будь у меня сто отцов и матерей, будь я хоть королевская дочь - я все равно поехала бы!

- А ты никогда не спрашивала у Голосов, можно ли открыться родителям?

- Голоса мне этого не запрещали, но я сама ни за что. не хотела причинять родителям такое горе.

По мнению судей, это своеволие пахло гордыней. А гордыня может повлечь за собой кощунственную жажду почестей, не подобающих смертным.

- Верно ли, что Голоса называли тебя дщерью Господа?

Жанна ответила просто и доверчиво:

- Да, до взятия Орлеана и позже они не раз называли меня дщерью божьей.

Стали отыскивать еще доказательства ее гордости и тщеславия.

- Какой конь был под тобой, когда ты была взята в плен? Кто подарил его тебе?

- Король.

- Ты принимала от короля и другие драгоценные дары?

- У меня были кони и оружие - и деньги, чтобы платить жалованье моей свите.

- А казна у тебя была?

- Да, десять - двенадцать тысяч крон. - Она наивно добавила: - Это не так уж много для ведения войны.

- Эти деньги до сих пор у тебя?

- Нет. Это ведь королевские деньги. Они отданы на сохранение моим братьям.

- Что за оружие ты пожертвовала на алтарь в Сен-Дени?

- Мои серебряные доспехи и меч.

- Ты оставила их там, чтобы на них молились?

- Нет. Это было приношением по обету. У солдат есть такой обычай, когда они ранены. А я была ранена под Парижем.

Ничто не трогало эти каменные сердца, не волновало эти тупые умы даже трогательная картина, нарисованная ею в немногих словах: раненая девушка-воин вешает свои миниатюрные доспехи рядом с суровыми стальными кольчугами прославленных защитников Франции. Нет, они ее не видели, раз из нее нельзя было ничего извлечь на пагубу невинному созданию.

- Кто кому больше помогал: ты - знамени, или знамя - тебе?

- Дело не во мне и не в знамени. Победы даровал господь.

- Но все же на что ты больше полагалась -- на себя или на знамя?

- Ни на то, ни на другое. Я уповала только на Бога.

- Верно ли, что во время коронации твоим знаменем осенили короля?

- Нет, неверно.

- Почему именно твое знамя внесли тогда в Реймский собор, а не знамена других полководцев?

Тут она кротко произнесла трогательные слова, которые будут жить, пока живет человеческая речь, и повторяться на всех языках, и волновать все благородные сердца до скончания веков:

- Оно вынесло тяжесть - оно и заслужило почет

[Эти ее слова переводились много раз, но это никому вполне не удалось. В оригинале они обладают прелестью, которая не поддается переводу. Эта прелесть неуловима, как аромат; при переводе она пропадает. Вот что она сказала:

"II аvаit ёtё а lа рeinе, с'ёtаit Ьiеn гаisоn qu'i1 fut а l'hоnnеuг".

Монсеньёр Рикар, почетный викарий архиепископа Экса отлично сказал о них (см. "Jeanne d'Arс la Venerable", стр. 197):

"...бессмертный ответ, который навеки сохранится в числе прославленных изречений, - ибо это крик души христианки и дочери Франции, смертельно оскорбленной в своей вере и своей любви к отечеству". (Прим. переводчика.)]

Как просто и как прекрасно! Как это посрамляет изощренное красноречие ораторов! Красноречие было у Жанны прирожденным даром, оно давалось ей без усилий и без подготовки. Слова ее так же благородны как ее дела, как весь ее облик. Они рождались в великом сердце и чеканились великим умом.

Глава XII. У Жанны отнимают ее главный козырь

Следующим делом тайного судилища святейших убийц была такая подлость, что я до сих пор, на склоне лет, не могу рассказывать о ней хладнокровно.

Еще ребенком, с тех самых пор как в Домреми она впервые услышала Голоса, Жанна торжественно посвятила себя Богу, отдав ему на служение свою чистую душу и непорочное тело. Вспомним, что родители, желая помешать ей уйти на войну, повлекли ее на суд в Туль, чтобы принудить к браку, - на который она никогда не давала согласия, - с бедным славным хвастуном, нашим незабвенным товарищем, Знаменосцем, который пал смертью храбрых и покоится с праведными вот уже шестьдесят лет, - мир праху его! Вспомним. как шестнадцатилетняя Жанна сама вела свое дело в этом почтенном суде и не оставила клочка от притязаний бедного Паладина и как изумленный старик судья назвал ее "диковинное дитя".

Вы, конечно, помните это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда гнусные попы, с которыми Жанна на протяжении трех лет четыре раза выдерживала неравную битву, вывернули все это наизнанку и представили дело так, будто Жанна потащила Паладина в суд за нарушение брачного обещания и требовала, чтобы он его сдержал.

Поистине, эти люди были готовы на любую низость в своем стремлении затравить беззащитную девушку. Они хотели доказать, что Жанна тогда позабыла данный ею обет безбрачия и намеревалась нарушить его.

Жанна рассказала, как было дело в действительности, но под конец вышла из себя и дала Кошону такую отповедь, что он наверняка еще помнит ее, где бы он сейчас ни был - жарится ли в пекле, где ему надлежит быть, или сумел обманом пробраться в другое место.

Остаток этого дня и часть следующего были посвящены старой теме мужской одежде. Гнусное занятие для почтенных людей! Ведь они отлично знали, что Жанна держалась за мужскую одежду больше всего потому, что в ее темнице безотлучно находились солдаты, и мужская одежда лучше защищала ее стыдливость, чем любая другая.

Судьям было известно, что Жанна намеревалась освободить пленного герцога Орлеанского, и им хотелось знать, как она думала это осуществить. Этот план, как все ее планы, был разумен, а рассказ о нем, как все ее речи, был прост и деловит.

- Я набрала бы достаточно английских пленных, чтобы обменять на него, а не то - пошла бы на Англию и освободила его силой.

Так она поступала всегда. Сперва пробовала добром, а если не удавалось, то решительным ударом, без проволочек. Потом она добавила со вздохом:

- Если бы я побыла на свободе три года, я освободила бы его.

- Твои Голоса разрешили тебе бежать из тюрьмы, если к этому представится случай?

- Я не раз просила их дозволения, но они не разрешают.

Вот поэтому-то я и думаю, что она надеялась на избавление через смерть в темнице в ближайшие три месяца.

- А ты убежала бы, если бы дверь оказалась открытой?

Она ответила откровенно:

- Да, потому что я увидела бы в этом Божье соизволение. Бог помогает тем, кто сам не плошает, как говорит пословица. Но если бы я не считала, что он дозволяет, я бы не убежала.