Борис Джонсон - Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю

Его ноги елозят в постельном белье, он издает легкие свистящие звуки, как закипающий чайник или кастрюля с овсянкой.

Ваша ручка поднесена к бумаге, а голова опущена. Он заговаривает снова, и в его голосе появляются пугающе обольстительные и даже сладострастные интонации.

«Доррогаая», – произносит он.

Вы в испуге вскидываете голову, но понимаете, что все в порядке: он ласкает кошку. Он продолжает, переключившись с оранжевой кошки Танго на вас, и вы замечаете, что возникла небольшая проблема.

У него во рту сигара, кроме того, он выговаривает «с» как «ш», и вам приходится переспрашивать его.

«Черт побери!» – восклицает он, и вас захлестывают эмоции. Это слишком. Вы не можете сдержаться.

Начинают течь слезы, и в мгновение ока он преображается. Все его внимание сосредоточено на вашей персоне, он улыбается и успокаивающе глядит на вас веселыми голубыми глазами. «Не принимайте близко к сердцу, если я взрываюсь», – говорит он и поясняет, что вовсе не сердится на вас, просто он подбирает слова и ему не нравится, когда прерывают поток его мысли.

Вскоре он возобновляет диктовку. Его ноги ерзают, когда он обрабатывает предложения, чтобы модуляция была непринужденной, а звучание – ритмичным и музыкальным, и вот все закончено. Его рука с грохотом обрушивается вниз, словно у дирижера, делающего последний взмах в исполнении симфонии Бетховена.

«Дайте мне», – говорит он, и вы протягиваете ему служебную записку или письмо.

Он читает, достает авторучку и, держа ее необычно далеко от кончика, подписывает инициалами, вот и все. Вы свободны и уходите – но, как ни странно, через полчаса вас вызывают снова. Похоже, он придумал что-то еще.

На сей раз и кабинет, и спальня пусты, а из маленькой ванной комнаты доносится плеск. Ну и ну, думаете вы. В промежутках между намыливаниями и ополаскиваниями он дает вам инструкции, вы подвигаете маленький стул к двери, и он диктует другое письмо. Вы издаете приглушенный крик, когда он предстает перед вами, вокруг его пояса маленькое полотенце, которое, кажется, вдруг спадает, и в этот миг вы в испуге зажмуриваетесь…

Когда через некоторое время вы открываете глаза, он уже частично одет и диктует снова. Он заключает письмо акронимом «ПТ», означающим, как вы узнаете позднее, «продолжайте трепыхаться». Это предписание он часто дает коллегам.

Так продолжается весь день, Черчилль наговаривает вереницу материалов своим разнополым помощникам. Он одновременно работает над несколькими книгами, не говоря уже о газетных статьях, речах и служебных записках.

После основательного ланча с выпивкой он отправляется на короткий сон, затем либо рисует, либо упражняется в кладке кирпича под руководством мистера Керна. Частенько играет в безик, он почти одержим этой карточной игрой. Затем объявляется, что ему нужно ехать в Лондон, и вы вдавлены в заднее сиденье его коричневого «даймлера», на ваших коленях бесшумная пишущая машинка, с одной стороны от вас чемоданчики с правительственными документами, с другой – рыжевато-коричневый пудель Руфус, его язык в вашем ухе. Вы также окутаны клубами дыма от сигары, направленной назад, в вашу сторону.

Следующие два часа он занимается прозой, и вы восхищаетесь роскошностью его языка, бесчисленностью синонимов, стилистическими приемами. Он посещает парламент, идет в казначейство, во второй половине дня и вечером он имеет дело с огромными объемами текста и выдает новые тысячи разнообразных слов, каждое из них бережно сохраняется его помощниками, которые подобны рабочим пчелам, обихаживающим пчелиную матку.

К этому времени вы начинаете ослабевать – но только не он. Он продолжает деятельность и после обеда, хотя вы уже в постели – вас сменил другой секретарь. Ваш работодатель жужжит и ночью, как будто в его батарейках более совершенная смесь химикалий, неизвестная прочим людям. Его голова падает на подушку в лондонской квартире, когда уже три часа ночи, и завтра он собирается повторить все с начала. Вскоре вы поймете, что разговоры о нем – правда: чем более вы узнаете Уинстона Черчилля, тем более убеждаетесь в его гениальности.

Было бы в корне неправильным считать Черчилля своего рода звучным вокалистом, полагать, что он не более чем импресарио идей, подобие Рональда Рейгана с сигарой. Хорошо известна шутка Рейгана о его подходе к жизни: «Говорят, тяжелая работа не убивает, но я считаю, не надо и рисковать».

Черчилль категорически не мог придерживаться такого правила. Это проявляется не только в его книгах – а он написал тридцать одну, причем четырнадцать были «настоящими», оригинальными публикациями, а не компиляциями уже опубликованных материалов. Посчитайте число его вхождений в «Хансард» [60]: дюжины речей, реплик и вопросов каждый месяц на всем протяжении его парламентской карьеры, которая длилась почти без перерывов шестьдесят четыре года. Его опубликованные речи занимают 8700 страниц восемнадцати томов, его служебные записки и письма насчитывают миллион документов в 2500 коробках.

Он представил пять бюджетов как канцлер казначейства, его выступления при этом продолжались три-четыре часа (а современные канцлеры говорят не более часа). И у Черчилля не было никакого спичрайтера. Он подготавливал выступления сам, а когда не диктовал, не писал, не управлял каким-либо обсуждением, не рисовал, не клал кирпичи, он продолжал наращивать свою интеллектуальную мощь.

Прочитав по крайней мере пять тысяч книг, он доверил своей слоновьей памяти так много поэтических строк, что люди считали его проигрывателем-автоматом. Нужно лишь нажать кнопку и прослушать. Когда он останавливался у Франклина и Элеоноры Рузвельт в Шангри-Ла, то поразил американского президента воспроизведением бессмысленных рифм Эдварда Лира [61].

Затем Рузвельт процитировал знаменитые строки из патриотического американского стихотворения «Барбара Фретчи», написанного Джоном Гринлифом Уиттьером: «Стреляйте в седины моей головы,//Но флага отчизны не трогайте вы!» [62]

Черчилль ошеломил президентскую чету тем, что прочитал это произведение по памяти от начала до конца. Это удивительно, ведь стихотворение характерно американское, вряд ли такую поэзию он изучал в Харроу. Черчилль проявил искусную дипломатию, «вытащив» его из своего цилиндра. «Мы с мужем переглянулись, – вспоминала Элеонора Рузвельт. – Каждый из нас мог процитировать несколько строк, но произведение целиком было выше наших возможностей».

Схожее чувство испытывал и Ага-хан [63], когда Черчилль долго цитировал Омара Хайяма. Что, Черчилль пытался впечатлить собеседника? Нет, просто стихи удержались в его памяти. Черчилль годами сберегал и хранил там литературные деликатесы, они как следует замариновались в омываемых алкоголем извилинах его мозга. Черчилль мог извлечь их в любой момент: «Песни Древнего Рима» – для кабинета министров, Шекспира – для детей. Даже когда ему было за восемьдесят, он мог внезапно процитировать сэру Джону Колвиллу малоизвестные строки Аристофана.