Александр II - Время великих реформ

Начал он опять с Австрии, и чтоб доказать всю меру ее двуличности, сказал мне вещь, кажется, если я не ошибаюсь, нам еще не известную, а именно, что во время Парижских мирных конференций Буль [115]к нему приходил просить, чтоб устроить дело так, чтоб Измаил и устья Дуная были отданы во владение Австрии!!!.. Это даст полное понятие о честности этих господ, делать завоевания не проливши капли крови.

Потом он стал говорить, что ему известно, что Австрия желает теперь и старается, чтоб все ее владения без исключения, и особенно Итальянские, были признаны частью Германского союза. Что он никогда на это не согласится, потому что предвидит, что рано или поздно заварится каша в Италии, и что он вовсе не хочет в таком случае avoir toute l’Allemagne sur le dos. L’Italie est grosse d’un avenir orageux! Sa position ne peut pas rester ce qu’elle est maintenant.

Tôt ou tard cela devra se changer, et je n’y vois d’autre issue que d’un faire alors une confе́dе́ration italienne, telle que la confе́dе́ration d’Allemagne d’aujourd’hui, sous la prе́sidence honoraire et nominative du Pape, auquel on rendrait tous les honneurs dus au chef spirituel de l’е́glise, sans lui confе́rer le moindre pouvoir absolu. Je n’y vois pas d’autre issue, cela finira tôt ou tard par là. Dans la lutte qui amènera à cette conclusion la France ne pourra pas naturellement soutenir l’Autriche, et voilà pourquoi je ne souffrirai jamais que ses possessions italiennes lui soient garanties par l’Allemagne.

Il faudra bien mieux que l’Allemagne reste simple spectactrice de cette lutte, qui au fond ne la regarde pas, et je me soucie fort peu de l’avoir dans cette occasion sur le dos. Je crois que nous avons le même intе́rêt, la Russie et moi, à ce que l’Allemagne ne devenne jamais trop forte pour nous, et à ce point de vue sa constitution actuelle est la meilleure. Je n’aurais pourtant rien contre, que la Prusse par exemple s’arondisse ou s’agrandisse. – La France a toujours peur du fantôme d’une coalition continentale contre elle dans le genre de l’annе́e 1813 et 14. [116]– Я ему отвечал: La France, Sir, n’a pas raison.

Cette coalition n’a eu lieu qu’à cause de la malheureuse politique de guerres et d’invasions de l’Empereur Votre Oncle. Fatiguе́e et ennuyе́e de ses е́ternelles guerres elle a du se liguer pour у mettre une fin. Mais maintenant que Votre Majestе́ a inaugurе́ une politique toute diffе́rrente, cette coalition n’a plus de raison d’être. [117]

– Он отвечал: Vous avez parfaitement raison, Monseigneur, mais la peur de ce fantôme existe pourtant, surtout parce que les frontières de la France sont tout-à-fait ouvertes du côtе́ du nord à une invasion е́trangère, с’est une frontière artificielle et non naturelle [118]. – Мне кажется, что из этого его мысль совершенно ясна. Нам давно известно, что он думает об la rе́vision de la carte de l’Europe [119]. Теперь начинает делаться ясно, как он эту rе́vision [120]разумеет. Он хочет, чтобы Италия была Итальянскою и независимою, но не сильною, дабы она не могла никогда быть первенствующею державою.

Вот почему он хочет, прогнавши Австрийцев, сделать из нее союз вроде Германского, с Папою во главе, яко главного Католического Епископа, отдавая ему всякую наружную почесть, но не давая ему никакой власти. Для Франции он желает не завоеваний, зная из примера Дяди, как они опасны; но округления границ, то есть другими словами, всего левого берега Рейна. Но так как в этих местах находятся владения Пруссии, то он не прочь вознаградить ей эту потерю, округливши и увеличивши ее внутри Германии.

Но для всего этого ему, разумеется, нужно, чтоб Германия не была слишком сильна, и чтоб мы ему не мешали. Говоря все это, он моего мнения не спрашивал, но явно высказывал эти мысли мало-помалу и очень осторожно, дабы они были Тебе известны. Вот первый и главный результат разговора, который, как я уже сказал, продолжался очень долго и проходил сквозь разные фазы, но это есть его сущность. Потом он перешел к другой своей идее de l’alliance à trois [121], которая с первой идеей тесно и неразрывно связана, так что одна без другой не могут существовать, и отдельно взятые не имеют смысла.

Это было следующим образом. Повторивши мысль, что в Европе есть много вопросов, требующих решения и предварительного соглашения, он сказал, что лучше всего было, если б было возможно собрать всю Европу в общий конгресс, но такого рода конгресс, на котором все были бы самыми большими приятелями; весь бы день целовались и обнимались, никогда бы не ссорились и с общего согласия решили все эти вопросы.

Но так как это физически невозможно, то он полагает, что для этого было бы достаточно нас троих, то есть России, Франции и Англии, что между нами тремя согласия легче достигнуть, и что мы достаточно сильны, чтобы заставить плясать по нашей дудке всю остальную Европу и, стало быть, весь свет. Чрез это он желал бы достигнуть нового рода политики; такой, которая была бы основана на взаимной пользе, а не на взаимной недоверчивости и зависти, как до сих пор.

Именно для этого и нужно предварительное откровенное соглашение, pour ne pas être pris au dе́pourvu. Par exemple, je citerai la question d’Orient qui dе́cidе́ment est la plus е́pineuse de toutes, où toutes les jalousies viennent aboutir. N’y aurait-il donc pas moyen de s’у entendre d’un commun accord. Imaginez-Vous que nous nous trouvons à nous trois devant une table avec une carte de l’Orient sous nos yeux. Chacun у apportant la même dose de bonne volontе́ et de franchise, nous nous dirions: ceci serait très utile pour moi, tandis que Vous n’y avez point d’intе́rêt, ainsi abandonnezle moi, sans rancune et sans jalousie, et moi je Vous abandonnerai cet autre point qui pour moi ne veut pas dire grand-chose, tandis qu’il doit Vous être très utile à Vous.

J’imagine que de la sorte on pourrait facilement arriver à une entente commune. Je n’ai citе́ l’Orient que comme un exemple, mais ce n’est pas par lui qu’il faudrait commencer, parce que с’est trop brûlant, et les passions ne sont pas assez calmes pour cela. Mais il у a mille autres questions à commencer par l’Italie par lesquelles on aurait pu dе́buter.

Quel immense progrès ce serait, par exemple, pour l’humanitе́ si tout l’immense lac de la Mе́diterranе́e se trouvait entre les mains de nations civilisе́es! Quel immense essor, quel dе́veloppement auraient pu atteindre l’industrie et le commerce. Mais il faudrait justement pour cela l’entente prе́alable, dont je parle. Ainsi je dis aux Anglais: ne vous mêlez point des affaires du Maroc et de Tunis. Ces deux pays touchent immе́diatement à mes possessions Algе́riennes, leurs intе́rêts sont uniquement français, ils ne vous regardent nullement, donc si vous vous у mêlez, cela ne peut être que pour me jeter des bâtons dans les roues.

N’y touchez pas, et pour vous rendre le même service, je ne toucherai pas aux pays où il n’y a que des intе́rêts anglais; et ainsi nous viverons toujours en paix et bonne intelligence, et au lieu de nous nuire, nous nous aiderions mutuellement. Ensuite l’Angleterre et la Russie pourraient indiquer chacune de son côtе́ quels sont leurs intе́rêts dans la partie orientale de la Mе́diterranе́e, et nous tâcherions d’у arranger les choses de même.

Mais Vous sentez que pour cela il faudrait le secret le plus complet, et une dose е́gale de bonne volontе́ de tous les côtе́s. Mais je crois que si nous pouvions parvenir à nous entendre à trois, nous pouvons nous passer du consentement des autres. L’Autriche par exemple n’y consentirait jamais, et je ne me cache pas le moins du monde que le plus difficile sera d’engager l’Angleterre d’у entrer franchement, mais j’espère pourtant у rе́ussir.

Nous avons avec l’Angleterre trop d’intе́rêts communs, nous pouvons nous être extrêmement utiles en agissant ensemble, et extrêmement nuisibles en agissant l’un contre l’autre, pour ne pas tâcher de nous entendre [122]. В этом смысле он долго говорил, так что сущность всего его мнения выходит: желание тройственного соглашения (я не говорю союза, потому что он не хочет ничего письменного) для того, чтоб, не ссорясь, приготовиться к разрешению многих неразрешенных вопросов теперешней Европы.

В Фонтенбло в последний день 2/14 Мая, он пришел ко мне в комнату и имел еще один длинный разговор со мною, в котором он эту мысль все яснее и яснее развивал. Говорил опять о Венском договоре 1815 года [123], которому надо быть благодарным, потому что он дал Европе 40 лет мира.

Но что с тех пор он во многом изменился, и что осталось много неразрешенных опасных вопросов. Что если об них не думать, к ним заблаговременно не приготовиться, а напротив, их все отдалять, как до сих пор делали, под предлогом их опасности, то чрез это именно опасность увеличивается.