Николай I - Мое самодержавное правление

Приехав сюда в первый раз, нашел Мокрицкого в самом жалком положении, и, зная его прилежание и старание учиться, я дал ему из вверенных мне денег тысячу франков. Теперь не знаю, что мне делать с Ломтевым; он тоже в самом крайнем положении.

Наговорив вам так много о наших пенсионерах, что вам, как и мне, так близко к сердцу и так интересно, начну говорить и о себе. Везде, где я был, и все, что я видел по сие время, хорошо и даже очень хорошо; занимало меня, приносило большое удовольствие. Я восхищался всем, а все-таки скучно здесь.

Я нахожу у нас во многом лучшее совсем не по одной только привычке к своему, но, тщательно вникая во все (климат и памятники откладывая в сторону: это другое дело), взвешивая везде, где я был, хорошее и дурное с нашим дурным и хорошим, скажу, что, по моему уразумению и совести, у нас в России в несколько крат лучше.

Не место и нет времени, чтобы входить в подробности объяснения для подтверждения моего мнения, а повторяю, что наша святая Русь лучше и много лучше других. Я не дождусь времени, когда буду иметь радость вернуться в отчизну.

Теперь, оканчивая мое письмо, прибегаю к вам с просьбою. Из писем моих, ежели вы их получили, вы видели, что болезнь моя и дороговизна дороги расстроили мои финансы чрезвычайно, хотя я, сколько мог, лишал себя, не думая об удобствах, даже самых необходимых для моего здоровья, – как в дороге, так и в жизни на местах, – и со всем тем у меня вышли все деньги и даже принужден был задолжать.

Во время присутствия здесь государя мне присоветовали просить его величество через генерал-адъютанта Адлерберга, что я (хотя мне это очень дорого стоило) и сделал. В письме моем, объяснив мое положение, просил вспомоществования двух тысяч рублей серебром, совершенно мне необходимых и без которых я не только что не могу кончить моего вояжа и увидеть, что мне еще осталось досмотреть, но не знаю, что мне будет и делать.

Многие, которые несравненно менее меня служили и не отдают сами отчета, что они сделали, получали от щедрот монарха и больше гораздо вспомоществования для поездки в чужие края, не имея ни по чему так необходимости вояжа, как я.

А они получали пособие на поездки и по два раза, как, например, какой-нибудь Алединский, который мне сказывал, что получил в первый раз до четырех тысяч рублей и нынче получил опять порядочную сумму, да еще в Неаполе написал в Палермо, когда государь был там, что у него украли из кармана деньги, и ему прислали еще тысячу франков.

А сколько и богатых получали и получают на дорогу вспомоществования! Просьба моя к вам состоит вот в чем: так как г. Адлерберг не будет докладывать обо мне государю прежде приезда в Петербург, то чтобы герцог сделал милость – замолвил словечко за меня г. Адлербергу или далее, ежели он вздумает, а ежели там откажут, то чтобы сделали мне милость прислать эти деньги, коли невозможно будет так, хоть заимообразно.

Я без них никак не могу отсюда двинуться, как и оставаться здесь. Доложите, пожалуйста, о моей просьбе его высочеству, к которому прибегать заставляет меня одна только крайность. Прошу вас не откладывать моей просьбы. Положение мое меня ужасно мучает; ужасно тяжело мне это все говорить, да нечего делать. Я бы готов Бог знает что перетерпеть, чтобы не иметь только унижения прибегать к просьбам о деньгах.

Благодарю вас от всей души и Софию Ивановну за ваше внимание к моей малютке Кате. Мне должно было бы начать мое письмо этою благодарностью, но дела наших художников так заинтересовали меня, что я весь предался им и поспешил оправдать их пред академиею и нашим президентом. Да и кому же было, как не мне, вступиться за них?

Прощайте, почтеннейший друг Василий Иванович, спешу кончить мое письмо, чтобы успеть отправить его с курьером. Жена моя вам и супруге вашей свидетельствует почтение как и я, вам душевно преданный

Р. S. Так как рапорт мой к его высочеству еще не переписан, а дожидать его – было бы отложить услышать вам приятные вести, я отправляю это письмо и прошу вас хоть по нем довести до сведения герцога и академии о здешних делах, разумеется, исключив подробности о Киле, которые были писаны только для вашего сведения; рапорт я пришлю со следующим курьером.

Сейчас у меня был один камергер здешнего двора, имевший счастие сопровождать государя императора в его обзорах. В Риме император Николай Павлович оставил о себе воспоминание, как и в Неаполе и Сицилии: он удивил всех своею снисходительностью, ласкою и своею внимательностью, с которой осматривал все, что обозревал, а еще более – точным и верным взглядом на все вещи, чему удивлялись и мы все. С какою гордостью должны мы слышать общее о нем удивление! Граф Федор Толстой.

В нынешнем году 25 июня исполнилось 100 лет со дня рождения императора Николая Павловича. Теперь еще не наступило время для оценки деятельности этого замечательного государя, так как, по близости расстояния и недоступности наиболее важных архивных документов, мы не можем отнестись к его царствованию с полной беспристрастностью. Но на современниках его лежит обязанность собирания материалов для всесторонней обрисовки его личности и деятельности.

С этою целью я записал несколько случаев из жизни императора, из которых одним я сам быть очевидцем, а о других слышал от людей, мне близких и заслуживающих доверия.

Я не скажу, чтобы в так называемое доброе старое время педагогия особенно процветала. Существовавшее в то время крепостное право накладывало на все стороны жизни свой отпечаток, не оставив без внимания и педагогическую деятельность.

Главным орудием воспитания считалась тогда березовая розга. Я почти не знаю примера, чтобы ученик того времени мог пройти семь или восемь гимназических классов, ни разу не подвергнувшись действию березы. Понятно, что на учеников младших и средних классов она производила впечатление преимущественно физическое.

Но ученики высших классов, у которых уже были развиты более или менее понятая о чести и достоинстве человека, относились к розге иначе, и для них такое наказание было более нравственным, чем физическим.

В Гатчинском сиротском институте того времени попадались иногда хорошие преподаватели и воспитатели, но таких было не много, и они составляли бессильное меньшинство. Из числа таковых я припоминаю известного в свое время историка Смарагдова; также старика Василия Петровича Шульгина, человека высокообразованного и гуманного; профессора физики Щеглова; преподавателей юридических наук: Преображенского и Деппа.