Николай I - Мое самодержавное правление

– Хорошо, это интересно, послушаем.

Я начал читать. Государь, заметив, что офицеры, желая записывать, наклонялись к столам, тотчас велел им сесть, а сам все стоял. Думая, что он скоро уйдет, я старался выехать на сравнении фраз и оборотов речи; но все это стало истощаться, а он все стоял и слушал.

Пришлось приниматься за мысли, за содержание и, главное, за это преимущество отрицательной формы в басне пред положительной. Я отдавал предпочтение отрицательной и на этом основал превосходство Крылова, как карателя порока и нравоучителя. Наконец он вышел и, что удивило всех, вышел на цыпочках, а не с шумом, как обыкновенно он делывал.

По замечанию офицеров слушателей, государь пробыл в классе час и десять минут (в те времена утренние лекции обыкновенно продолжались 2 часа); я наверное не могу сказать: сначала казалось мне очень долго, а потом, когда уже увлекся, я не замечал времени. А все-таки, когда он вышел, мне стало как будто легче.

Но когда пробило два часа, я кончил лекцию, и офицеры окружили меня, вдруг государь возвратился назад и остановился против меня и притворно сердитым голосом сказал:

– Как ты смеешь учить, когда тебе это запрещено! Ну, если узнает Рунич, а? Иван Федорович, как ты принял к себе в корпус такого вольнодумца? Вас обоих под суд к Магницкому.

И с этими словами ушел.

Меня опять обступило множество народу; между прочим, протеснился инспектор классов М. Ф. Гарковенко и обратился ко мне с полуначальническим и с полудружеским упреком:

– Ах, Василий Тимофеевич, как же, батюшка, это возможно?

– Что такое, М. Ф.?

– Ведь государь император велел вам продолжать, не сказав: «Садитесь», а вы тотчас сели.

– Благодарю вас покорно, только жаль, что поздно. Вам бы тогда это сказать, когда я сел.

Все засмеялись и он также.

– А знаете, – сказал он с каким-то младенческим удовольствием, ведь государь очень доволен остался, он даже три раза это сказал! Сначала, говорит, мне показалось, что он как будто сконфузился, но потом, говорит, с каким огнем читал, и так далее. Потом директор Крузенштерн объявил мне это же самое тихонько, как будто секрет какой.

Казалось бы, что это случилось и кончилось, и сдавай в архив, пусть грызут мыши. Нет, по-нашему не так. Мы, как русские, как прямые потомки славян, беспечны, и не любим хлопотать о том, что уже прошло; но, как ученики немцев, мы ужасно хлопотливо и бестолково заботливы и любим себя спрашивать: что, если бы это не так счастливо прошло, если бы это приняло вот такой оборот?

И это предполагаемое, возможное, а иногда даже и вовсе невозможное несчастие более тревожит нас, нежели действительное. Так и на этот раз произошла сильная тревога и для многих неприятная и печальная, которая точно было в чужом пиру тяжелое похмелье.

Чрез два дня после этого происшествия я получаю приказание от главного директора сухопутных корпусов генерала Демидова: «С получения сего немедленно явиться к главному директору» и пр. Так как я на службе состоял в Морском, то и не счел нужным спешить исполнением грозной воли его высокопревосходительства и отложил это до другого дня.

Когда я явился к нему, то должен был выслушать шумную с неистовыми скачками, перевертываниями и кривляниями ругатню за поздний к нему приход.

Все это кончилось словами:

– Если бы вас начальник звал к себе в три часа ночи, когда вы спите еще, и тогда вы должны тотчас явиться.

– Я учу, в. в-о, в пяти учебных заведениях, так если будут требовать по ночам все пятеро, мне не только не придется никогда заснуть, даже не успею у всех перебывать.

– Как? В пяти заведениях! Этому я положу конец, этого не должно быть.

– Слушаю, в. в-о, завтра же я останусь только в четырех.

– Как? Ах, да, что ты там наделал в морском корпусе? Какие ты читал стихи государю императору?

– Я государю императору никаких стихов не читал.

– Как, ты еще отказываешься, запираешься? Я заставлю тебя говорить.

– Я не понимаю, к чему этот допрос. Мне кажется, в. в-во, не за того меня принимаете, кто я действительно.

– Как? Ведь вы Плаксин?

– Да, я Плаксин; но я не помню, чтоб я имел несчастье навлечь на себя гнев государя императора.

– Как! Ты и этого не помнишь, не знаешь, что государь император не любит сих гнусных ваших стихов; убирайся вон, несчастный нечестивец!

Я ушел и тотчас написал генералу Маркевичу, что больше не могу учить во 2-м кадетском корпусе. Добрый старик упросил меня по крайней мере сдать экзамены. Между прочим, Демидов отдал исступленный приказ, чтоб никаких стихов никто не смел не только читать, но даже иметь у себя во всех четырех корпусах и не только кадеты, но и офицеры, и учители, под страхом изгнания.

Я сдержал свое слово, оставил 2-й кадетский корпус. Гонение на поэзию продолжалось, пока жил Демидов и драл бедных кадет любителей стихов. Но в 1832 году холера сжалилась над страждущими во имя поэзии. Демидов умер, и поэзия вступила в свои права.

Василий Плаксин.

Василий Тимофеевич Плаксин родился в 1796 году в Рязанской губернии. В 1819 году Плаксин был уже в С.-Петербургском университете. В 1822 году, во время разгрома университета и изгнания профессоров: Галича, Германа, Payпаха, Куницына, Арсеньева и других – Плаксин был в числе многих исключен из него без прав по неблагонадежности.

Но в 1823 году доследовало разъяснение, что «студент Василий Плаксин неблагонадежен только к учительскому делу и может быть принят в государственную службу, почему он и определен в департамент народного просвещение канцеляристом».

В 1826 году возвращены ему права кандидата с утверждением в 10-м классе; с этого времени начинается его учительская деятельность. 40 лет (1826–1866) был преподавателем человек, признанный некогда неблагонадежным для учительских обязанностей!

В 1865 году, имея уже 69 лет от роду, Василий Тимофеевич Плаксин, освободившись от занятий преподавателя, начал писать свои записки. Они уже составили весьма обширную рукопись, состоявшую из многих десятков тетрадей. Все они лежали в кабинете, в особой корзине.

Когда болезнь сразила старика смертным недугом и близкие к нему люди, как это часто бывает, растерялись от горя, лакей, служивши при больном, стал ежедневно растапливать печи – тою писаною бумагою, которую находил в корзине. Так погибли записки, которые, судя по приведенному выше отрывку, должны были быть весьма интересными.

Почти все губернские города в России сходны между собою, как близнецы. У всех один быт: зимний и летний. Летом, когда дворянство разъезжается по деревням, почти все города пусты; а зимою общественная жизнь начинает проявляться в домах, полуженных европейскою роскошью, и в улицах, и на площадях торговых, куда стекаются, с грузом своим, наши санные флоты, скользящие по снежному океану русских степей.