Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века

— Прячь-ти-те.

— Не прячу, — она закрывалась платком от пыли. — У меня его попросту нет.

— Je ne crois pas! (Не верю!)

— Helas il est dons. (Увы, это так.)

По возвращении в Симферополь ее ожидало страшное известие: погиб Алексис. Утонул во время шторма, рыбача с отцом: фелюга перевернулась, тел ни того ни другого не нашли. Поведал о случившемся дядя, когда она заглянула, проходя мимо, в знакомую мастерскую. Глянул, узнав, развел горестно руками. Пошел, рассказывая о бедствии, в угол, снял со стены фотографию в бумажной рамке: она с Алексисом на набережной, смеются в объектив. Сфотографировались перед тем, как идти в театр, на «Укрощение строптивой.

— Оставьте себе, — зачем-то сказала она, — у меня такая есть…

Шла, опустив голову, по набережной, вспоминала чудного влюбленного мальчика, звавшего ее замуж. Отказала в ласке, сберегала себя — ради кого, господи? Животного, неисправимого бандита! Вырвала, слава богу, с корнем проклятый гнойник, вычеркнула из памяти. Кончено! Навсегда!

Жилось в бытовом отношении в Симферополе терпимо. Оклад — сто пятьдесят рублей, бесплатные дрова, продуктовый паек. Купайся в море, загорай, ешь фрукты. Если бы не тревожные мысли по поводу будущего. Что происходит в стране, отчего так слаба власть на местах? Здесь, в городе, в целом по Таврической губернии?

Обстановка в Крыму была неопределенной, запутанной. Кто с кем, кто против кого? — понять невозможно. Партии с труднопроизносимыми названиями, группы, движения, объединения. Эсеровско-кадетский городской комитетет самоуправления, Крымско-татарская «Национальная партия», Таврический губернский комитет большевиков, Социалистический союз рабочей молодежи. У всех собственные платформы, воинственные программы. Сегодня союзники, завтра враги, послезавтра снова вместе. К Временному правительству в Петрограде никто всерьез не относится — тянут одеяло на себя. Читала вечерами в свежем номере «Южных ведомостей»: «Власть в губернии формально в руках комиссара Временного правительства, фактически же строй у нас анархический. Каждый город, каждая деревня управляется своим комитетом, вернее же почти не управляется, а живет остатками старого привычного порядка. Симферополь имеет внешний вид Петербурга в первый период революции: улицы сорны и грязны, покрыты бумажками и шелухой подсолнухов, которые в несметных количествах лузгают разнузданные солдаты, с утра до вечера лениво бродящие по улицам со своими дамами. Преступность растет не по дням, а по часам, а милиционеры, заменившие старых полицейских, не способны с нею бороться».

Все так, если не хуже…

Она написала в Петроград письмо Маше Спиридоновой: сообщите, что у вас? Если судить по положению в Крыму, эсеровское влияние в стране сходит на нет. Даже притом что новоизбранный премьер Временного правительства Керенский и большая часть министров — наши, эсеровские партийцы.

«Мы рано зачехлили с вами оружие, Фаня, — читала через две недели ответ руководителя правого крыла партии, — боюсь, что оно в скором времени нам пригодится. Предательство повсюду, очаг заговорщиков — штаб большевиков. Слышали, вероятно, об июльских событиях в столице? Это у господина Ульянова-Ленина и его окружения — только проба пера. Социалист, получающий деньги от врага, прибывший из-за границы в блиндированном вагоне германского генштаба, открыто призывающий к поражению своей страны, способен на все. А мы с нашей революционной закалкой и опытом либеральничаем, боимся дать жестокий бой оппортунистам и предателям, благодушно готовимся к выборам в Учредительное собрание. Спору нет, демократический парламент новой России необходим как воздух, это альфа и омега. Но не в обстановке, в которой мы находимся. Паркет в разоренном доме, Фаня, не натирают. Победи в войне, наведи порядок в тылу, устрани невыносимое, позорное двоевластие — и законотворчествуй на здоровье, ораторствуй, сей доброе и вечное. Только не в час, когда горит под ногами земля»…

Письмо было длинным, на пяти страницах. Спиридонова просила сообщить о настроениях в Крыму, распределении сил в органах самоуправления Крыма, об отношении жителей к войне. Спрашивала о дезертирах с фронта, примерном их числе.

«В Петрограде, — писала, — эта зараза, явившаяся следствием большевистской пропаганды в войсках, достигла апогея. На фронте идут так называемые окопные «братания» наших и немецких солдат, армия разлагается на глазах, многие участки оголены. Толпы бросивших оружие грабителей и убийц наводняют города»…

В один из воскресных дней — она сушила волосы перед раскрытым томиком Надсона — в дверь постучали, вошел с букетом цветов Робин. В сером летном френче, узких галифе, начищенных крагах. От чая отказался, присел на край кушетки.

— Я пришел просить у вас… прощания.

Смешно замахал перед собой ладонями:

— Улетаю. На фронт. Через час.

Улыбался в франтоватые усики, полез в карман. Протянул листок бумаги:

— Читайте, здесь написано. Тоуваричи перевели мой французский…

Она развернула листок, прочла: «Если выживу, непременно вернусь, чтобы сделать вам предложение. Решиться на подобный шаг в настоящее время удерживает благоразумие».

— Шутка, да? — он поцеловал ей поднявшись руку. — Как это у русских? В каждый… шутке…

— Есть доля правды, — закончила она невесело.

— Доля правды, — повторил он. Козырнул коротко:

— Au revoir, Mademoiselle! (До свидания, мадемуазель!)

Пошел, не оборачиваясь, к двери, исчез за порогом.

Осень не принесла успокоения. Город бурлил, людей возмущали перебои с хлебом, растущая дороговизна, спекуляции. Роптал открыто пролетариат: провозгласили декретом восьмичасовой рабочий день, а трудимся, братцы, как прежде: по четырнадцать, шестнадцать часов в сутки! За что боролись? Безучастно говорили о выборах в какую-то «Учредилку»: еще одной говорильней будет больше, а толку что? По улицам бродили в поисках временной работы толпы крестьян из Украины, Молдавии и соседних губерний: хозяева симферопольских предприятий — табачных и консервных фабрик, кирпичных заводов, лесопилок, мельниц — предпочитали их постоянным работникам: не бастуют, о профсоюзах не слышали — меньше, следовательно, можно платить. Большинство сезонников не имело жилья, ютилось в городских ночлежках, подвальных помещениях, под верстаками закопченных мастерских, на каменной мостовой базарной площади, среди могил городского кладбища.

Дождь за окном, пасмурь, смутно на душе.

The Liberator:

ПЕТРОГРАД. (От нашего специального корреспондента Джона Рида.): «21 октября вожди большевиков собрались на свое историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях. Я был предупрежден Залкиндом и ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне, что там происходит. Ленин говорил: «24 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?»