Array Коллектив авторов - Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири

П.А. Столыпин в рамках концепции «единой и неделимой России» призывал крепче стянуть рельсами «державное могущество великой России» 53, а главноуправляющий ГУЗиЗ А.В. Кривошеин целенаправленно стремился превратить Сибирь «из придатка исторической России в органическую часть становящейся евразийской географически, но русской по культуре Великой России» 54. В интервью французской газете «Figaro» (4 февраля 1911 года) он разъяснял: «Хотя крестьянин, переселяясь, ищет своей личной выгоды, он, несомненно, в то же время работает в пользу общих интересов империи» 55.

В связи с поездкой П.А. Столыпина в Сибирь в 1910 году бывший чиновник Комитета Сибирской железной дороги И.И. Тхоржевский заметил: «По обе стороны Урала тянулась, конечно, одна и та же Россия, только в разные периоды ее заселения, как бы в разные геологические эпохи» 56. И Столыпин «чувствовал целостность – военную и живую – всего того огромного и пестрого материка, которым была Россия. Тот же Алтай, как и Уссурийский край, связывался живыми человеческими узлами с далекой (и вовсе не самостийной – ни тогда, ни теперь) Украиной. Но надо было крепче стянуть – и рельсами! – державное могущество великой России. А для этого одной только Сибирской железной дороги было тогда уже недостаточно. Ведь к ее рельсам только и жалось, довольно узкой полоской, все наше переселение! Помню, как переселенческое управление, после передачи из министерства внутренних дел в министерство земледелия, полушутя, полусерьезно, умоляло передать его в министерство путей сообщения: „Там – наше место“. Так тема земли, – писал Тхоржевский, – связывалась со второй сибирской темой – железной дороги» 57.

Действительно, П.А. Столыпин стремился включить в национальную политику охрану земель на востоке империи от захвата иностранцами, подчинить русской власти сопредельные с Китаем малонаселенные местности, «на тучном черноземе которых возможно было бы вырастить новые поколения здорового русского народа». Это значение Сибири и Средней Азии как колыбели, где можно будет вырастить новую сильную Россию и с ее помощью поддержать хиреющий русский корень, ясно сознавалось Столыпиным, утверждал один из его близких сотрудников С.Е. Крыжановский, и, останься он у власти, «внимание правительства было бы приковано к этой первостепенной задаче» 58.

Оторванное от привычной социокультурной среды, оказавшись в неведомом краю, в иных природно-климатических условиях, вынужденное существенно скорректировать свои хозяйственные занятия, непосредственно соприкоснувшись с культурой Востока (непривычной и привлекательной), славянское население обостренно ощутило свою русскость, очищенную от местных особенностей, столь стойко сохраняемую на их бывшей родине. Параллельно с имперским административным строительством шел процесс символического присвоения новых территорий. Оказавшись вдали от родины, русские переселенцы, как и в европейских заокеанских колониях, спешили закрепить за собой новое пространство, обозначая его привычными именами православных святых, русских героев, а то и просто перенося старые названия на новые места (Новокиевки, Полтавки, Черниговки, Московки и т. п.).

В Сибири и на Дальнем Востоке шел активный процесс консолидации славянского (и не только славянского) населения в «большую русскую нацию» 59. Украинцы и белорусы сохраняли довольно долго свой язык и черты бытовой культуры в условиях Сибири и Дальнего Востока. Оказавшись рассеянными (хотя и проживая часто отдельными поселениями) между выходцами из великорусских губерний, сибирскими старожилами и сибирскими и дальневосточными народами, поселясь в значительной степени в городах, работая на золотых приисках и стройках, они были более восприимчивы к культурным заимствованиям и проявляли более высокий уровень этнической и конфессиональной толерантности, но вместе с тем демонстрировали большую, чем на исторической родине, приверженность идее общерусской идентичности. В отличие от Европейской России, где шел процесс формирования украинской и белорусской наций, вызывавший у петербургских властей политические опасения, в Азиатской России процессы стихийного культурного единения преобладали, что вполне устраивало имперскую администрацию. Как следствие, в правительственных взглядах на славянское население Сибири и Дальнего Востока преобладало индифферентное отношение к культурным различиям между великороссами, украинцами и белорусами: поглощение последних русской нацией представлялось делом времени. До начала XX века в Сибири три славянских народа в официальных документах нередко обозначали одним термином – русские. Приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер писал, что переселенцы для дальневосточных областей выбирались в основном из Малороссии и «ими предполагалось создать на месте стойкий кадр русских землепашцев как оплот против распространения желтой расы» 60.

Вопросом о том, кто такие русские крестьяне Приамурья и к каким народностям они принадлежат, задались довольно поздно. Сотрудники Общеземской организации, обследовав в 1909 году состав дальневосточного населения, установили, что в Амурской области основное ядро крестьянства составляют малороссы (40,6 %). Другие наиболее значительные группы составляли: тамбовцы (10,3 %), могилевцы (10,1%), забайкальские староверы – «семейские» (5,0 %), сибиряки (4,1 %), поволжане (3,0 %)». В Приморской области малороссов было еще больше – не менее 75 %. «Коренного великорусского населения (а также раскольников Тамбовской губернии и Поволжья, староверов Забайкалья и Сибири) очень мало. И без большой ошибки можно сказать, – заключали исследователи, – что Приморская область представляет вторую Украйну со значительной примесью белорусов» 61. Примечательно, что при группировке населения не существовало единых критериев и этнические признаки смешивались с конфессиональными и региональными.

На сложность изучения этнической принадлежности славянского населения Дальнего Востока XIX века указывает и исследователь фольклора Л.Е. Фетисова: «Региональное пространство бытовой культуры на юге Дальнего Востока вначале представляло „мозаичное панно“ из локальных традиций переселенцев. Со временем происходила утрата прежнего этнического самосознания, замена его представлением о единой национальной принадлежности, т. е. шел процесс вторичной консолидации восточных славян, но на бытовом уровне продолжал сохраняться культурный полиморфизм» 62.

Некоторые опасения украинизации российского Дальнего Востока, видимо, существовали. А.П. Георгиевский писал в этой связи: «Если поставить вопрос, какая из трех традиций – украинской, великорусской и белорусской, является наиболее сильной и устойчивой в Приморье, то на этот вопрос трудно определенно ответить» 63. Он также подчеркивал, что великорусское культурное влияние здесь менее заметно, нежели украинское. Но, как отмечает современный исследователь Ю.В. Аргудяева, в Приморье и Приамурье исторически предопределенно шел процесс слияния русских (кроме старообрядцев), украинцев и белорусов и формирования некоего субстрата культуры, с преобладанием русскоязычного населения.