Array Коллектив авторов - Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири

Если имперское правительство свыкалось с мыслью о владении Сахалином долго и неохотно, то еще более неохотно оно финансировало переселение крестьян на Дальний Восток. По мысли Корсакова, заселение острова русскими поселенцами должно было стать очередным шагом в закреплении Сахалина за Россией, однако без поддержки из центра осуществить эти планы Корсакову не удалось. Хотя в апреле 1861 года правительство издало «Правила для поселения русских и инородцев в Амурской и Приморской областях Восточной Сибири», оно отказалось помогать переселенцам материально 22. Финансирование переселения на Дальний Восток легло на плечи Морского министерства, что позволило переселить на Сахалин только 25 крестьянских семей 23. Оставшись без экономической и социальной поддержки, крестьяне не закрепились на острове и покинули Сахалин в 1884 году 24.

По мысли Корсакова, только свободными переселенцами можно было закрепить остров за Россией; ссылка преступников на Сахалин, начавшаяся в апреле 1869 года, воспринималась как вспомогательная сила 25. Пока Корсаков оставался у власти, количество ссылаемых на Сахалин оставалось минимальным 26. Однако после его отставки в 1871 году (а главное – после подписания договора 1875 года) ничто не мешало имперскому правительству дать полный ход планам по созданию штрафной колонии на Сахалине 27. Масштабы высылки на Сахалин, начавшейся в 1869 году с «экспериментальной» партии из 800 каторжных, постоянно увеличивались, достигнув пика в 1880-х годах, когда ежегодно на остров доставлялось до тысячи каторжных обоего пола, что позволило постепенно закрыть «временные каторжные тюрьмы» в европейской части России 28, избежав при этом проведения дорогостоящей тюремной реформы и строительства новых тюрем. Сахалин был необходим империи именно в качестве места ссылки и каторги, что тормозило проекты по «нормализации» административного статуса острова.

В отличие от дебатов о присоединении Амура, которые по большей части вращались вокруг геополитического значения новых территорий для статуса России как великой державы, серьезное осмысление значения Сахалина началось в контексте проектирования тюремной реформы. Так же, как и в дискуссии по поводу присоединения Амура, наряду с оптимистическими заявками, что Сахалину суждено стать такой же процветающей колонией, как Мельбурн и Сидней, изначально заселенные преступниками 29, раздавались и призывы оставить попытки колонизации «этого нерусского Сахалина» 30. Противоречивые точки зрения отражали две полярные тенденции «имперских технологий власти», с особой остротой проявившиеся во время либеральных реформ 1860-1870-х годов. С одной стороны, центральное правительство стремилось к унификации имперского пространства и населения, рационализации управления, модернизации социальных и экономических структур, а с другой стороны – настаивало на сохранении традиционных приемов управления, среди которых децентрализация и административные методы играли главенствующую роль 31. В 1860-х годах эти внутренние противоречия помешали правительству привлечь свободное население к освоению Сахалина, а после образования на острове каторги постоянно вставали на пути интеграции острова в общеимперское пространство.

Безуспешность попыток заселить Сахалин свободными переселенцами привела к тому, что процесс освоения Сахалина не удовлетворял ключевому «стереотипу» имперской колониальной политики, обозначенному А.В. Ремневым как аксиома: «только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря» 32. Тюремное управление, в ведении которого Сахалин находился с 1879 года, разделяло точку зрения, согласно которой только колонизация «плугом» признавалась успешной: сосланные на Сахалин преступники должны были заниматься земледелием, а после отбытия срока наказания селились на острове как «крестьяне из ссыльных». Но, несмотря на то, что доля «крестьян из ссыльных» по отношению к каторжным и ссыльнопоселенцам постоянно возрастала, достигая к началу XX века более 8 тысяч человек, или 24 % населения 33, их правовой, социальный и экономический статус оставался неопределенным 34, что препятствовало успешной интеграции Сахалина в имперское пространство.

Начиная с 1895 года поток прошений и докладов о необходимости прекратить ссылку преступников на Сахалин и открыть остров для свободной колонизации все возрастал 35, но для имперского правительства главное значение Сахалина продолжало оставаться в возможности использовать остров как огромную «естественную тюрьму» 36. Даже в 1901 году, по словам министра юстиции Н.В. Муравьева, «Сахалин должен быть [оставаться] ничем иным, как местом отбывания высшаго уголовнаго наказания». За три года до начала Русско-японской войны министр продолжал настаивать, что «[привлечение свободных пришельцев [на остров] нежелательно, так как вольные рабочие создают опасную для ссыльных конкуренцию, а капиталисты извлекают из природных богатств острова те выгоды, которые должны быть достоянием отбывших каторгу» 37.

В этом отношении не могут не вызывать удивления выводы некоторых историков о том, что правительство проводило планомерную политику интеграции Сахалина в имперское пространство. М.В. Гридяева, например, утверждает, что частые перемены в административно-территориальном устройстве Сахалина были обусловлены потребностями развития острова и что на рубеже веков происходил поиск наиболее оптимальной модели управления «колонизуемой окраиной» 38. Подобная точка зрения не учитывает противоречия имперской политики на колониальной периферии, когда «имперские реформаторы» не только не принимали во внимание интересы развития острова, но и долгое время сомневались, возможна ли в принципе успешная «колонизация» этого далекого фронтира.

Если нежелание правительства открыть остров для свободной колонизации вызывало особое недовольство среди местной администрации и некоторых кругов правящей элиты, то для либерально настроенной интеллигенции жизнь на острове не могла не представляться сущим адом не только потому, что она была подневольной 39, но и потому, что сахалинские реалии совершенно не соответствовали четким классификациям, которых требовала эпоха модерна. Трудно согласиться с мнением, что своей критикой либеральные интеллигенты стремились уничтожить Сахалин как символ всеобщей российской несвободы и угнетения и тем самым способствовать освобождению России 40. Скорее в работах современников проявилось полное замешательство в отношении имперской политики на колониальной периферии со всеми ее сложностями и противоречиями. Тот факт, что на Сахалине не существовало границ между произволом и законом, свободными и преступниками, русскими и инородцами, являлся источником сомнений и тревог для либеральных критиков, привыкших к более-менее упорядоченной реальности имперского центра. Сахалин же представлял собой «фронтир нации», где, по словам историка Британской империи Катлин Уилсон, под давлением межкультурного обмена рушились барьеры, которые в имперском центре считались непреодолимыми, и размывались границы между черным и белым, цивилизованным и диким, законом и страстью 41. Результатом непонимания сахалинской действительности стала не только невнятность некоторых описаний острова 42, но и шаблонность оценок, которые давали возможность осмыслить эту реальность пусть в предвзятых, но зато привычных и понятных терминах.