Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

В совершенно трезвом виде вынимаю из кошелечка пятирублевый золотой, кладу себе на ладонь, и он тут же пропал, как его и не было. Я – цыганке: «Сейчас позову городового, отдай деньги». Она, проклятая, тащит меня за шиворот, и я иду в гипнотизме, воли моей нет, хотя и в трезвом виде. «Баринок, баринок, – она говорит, – не серчай, а то вот что тебе станет, – и указательными пальцами показывает мне отвратительные крючки. – А добрый будешь, золотой будешь – всегда будет так», – задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди, скрипит клыками.

Я заробел, – и денег жалко, и крючков ее боюся, не ухожу. И цыганка мне нагадала, что ждет меня судьба, полная разнообразных приключений, буду знаменит и богат. Этому предсказанию верю, время мое придет, не смейтесь». Но товарищи как Сталина, так и Невзорова над предсказаниями смеются и, как выясняется, ошибаются. Поскольку оба действительно становятся: один – богатым, другой – самым настоящим «большим человеком», хотя и свершает до этого не по своей воле дальнее путешествие в Сибирь.

Таким образом, у части зрителей «Батума» могла в принципе возникнуть неприятная, крайне нежелательная ассоциативная связь между молодым революционером Иосифом Виссарионовичем Джугашвили, превратившимся во всесильного диктатора Сталина во главе огромной страны, и скромным конторщиком Семеном Ивановичем Невзоровым, сделавшимся преуспевающим мошенником, авантюристом, обретшим в финале толстовской повести желанное богатство с помощью устройства «тараканьих бегов», отразившихся и в булгаковском «Беге». Герой Толстого успевает, помимо своей воли, правда, послужить и агентом белой контрразведки. Как знать, не мысль ли о возможной вынужденной связи сосланного в Сибирь организатора Батумской демонстрации с охранкой подспудно руководила Булгаковым, когда он уподобил своего героя зловещему Ибикусу. Однако, если такое уподобление и имело место в действительности, сделано оно могло быть только подсознательно. Вряд ли Булгаков рискнул бы в такой пьесе без нужды дразнить гусей, что могло вызвать смертельно опасный для опального автора гнев всемогущего «первого читателя».

Скорее всего, мы никогда достоверно не узнаем, читал ли Сталин толстовскую повесть и возникли ли у него опасные для Булгакова ассоциации по прочтении эпизода с цыганкой. Скорее всего, нет, не возникли, иначе бы на одолеваемого смертельной болезнью драматурга не обрушились бы некоторые запоздалые милости: полная выплата гонорара за так и не поставленный «Батум», помещение Булгакова в правительственный санаторий в Барвихе, забота о больном, которые проявлял в последние недели булгаковской жизни глава советских писателей Александр Фадеев, явно по указанию, исходившему от Сталина. Да и так ли уж много зрителей действительно различили бы опасные аллюзии в насквозь мифологичной пьесе, рассчитанной на мифологичное же восприятие в атмосфере все усиливающегося культа Сталина, апофеозом которого и должны были стать юбилейные торжества?

Думаю, что и два других эпизода, названных Михальским, не могли на самом деле сыграть сколько-нибудь значительной роли в запрете пьесы. Полицейское описание сталинской внешности: «Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка» отнюдь не заимствовано из пушкинского описания Самозванца в «Борисе Годунове», как думают многие сегодняшние читатели, а взято из более близкого к Булгакову по времени источника – сталинской биографии, написанной французским писателем-коммунистом Анри Барбюсом и вышедшей на русском языке в 1936 году. Барбюс цитировал полицейский протокол допроса Сталина, где было зафиксировано: «Телосложение среднее… Голос низкий… На левом ухе родинка… Склад головы обыкновенный…» Никакой крамолы в данном случае Иосиф Виссарионович при всем желании приписать Булгакову не мог. Сходным образом и сцена избиения Сталина тюремными надзирателями, на которую обычно ссылаются исследователи как на одну из возможных причин запрета, особо выделяя фразу начальника тюрьмы: «У, демон проклятый!», отнюдь не была придумана Булгаковым, а успела уже стать важной составной частью сталинской мифологии. Она есть и у Барбюса. Первоисточником же здесь послужило выступление на Первом съезде советских писателей неутомимого борца с религией Емельяна Ярославского: «Вы знаете, например, рассказ о том, как т. Сталин, будучи в тюрьме, однажды вместе с другими был избит тюремной стражей, полицейскими, согнанными туда солдатами. Он проходил через строй, держа книгу Маркса в руках, с гордо поднятой головой». Трудно сказать, был ли подобный случай со Сталиным в действительности. То, что тюремный персонал действительно избивал новоприбывших заключенных, пропуская их сквозь строй, подтвердил, в частности, прошедший после революции процесс бывших сотрудников Орловского каторжного централа. Так что у Булгакова не было оснований не доверять Ярославскому и Барбюсу. Слова же о Сталине-демоне у Булгакова говорил заведомо отрицательный персонаж, так что и в этом случае канон не нарушался, и зрители вполне могли уподобить в своем воображении страдания узника Джугашвили голгофским страданиям Христа.

Наконец, последнее, о чем говорил Булгакову мхатовский администратор: слова, перемежающиеся с песней. Что здесь имеется в виду? По всей вероятности, речь идет о сцене демонстрации, когда вызванные для усмирения рабочих солдаты поют довольно-таки фривольную строевую песню:

«Рота поет:

СТАЛИН. Товарищи! Нельзя бежать! Стойте тесно, стеной!

Рота поет:

Иначе солдаты навалятся, озвереют! Прикладами покалечат! Пропадет народ!»

Нельзя исключить, что Булгаков здесь, опять же, подсознательно, в завуалированной форме отразил столь поразивший его сталинский призыв к демонстрантам бить офицеров. В пьесе Сталин призывает противостоять силе, что в итоге приводит только к многочисленным жертвам. Трудно представить, однако, чтобы Сталин мог реконструировать именно такой ход мыслей драматурга. Наоборот, сложившиеся представления об этике поведения революционера требовали смело противостоять врагу, не считаясь с жертвами и поднимая массы для организованного отпора самодержавию. Поэтому ничего крамольного по тем временам в словах, которые Булгаков заставил произнести своего Сталина, не было. Другое дело, что помещены они были в довольно легкомысленный контекст. Но не стал бы герой «Батума» запрещать пьесу из-за подобной ерунды! Можно же было просто попросить автора сократить или переделать не понравившийся эпизод. Нет, причина запрета была в чем-то ином.