Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Так в чем же? Наверное, многие читатели очень удивятся моему предположению, что главную роль в решении Сталина не выпускать «Батум» на сцену сыграли соображения не политического, а эстетического свойства. Ведь, вопреки распространенному мнению, у вождя был определенный эстетический вкус, и отличить художественный шедевр от ремесленнической поделки Иосиф Виссарионович мог без особого труда. В частности, столь авторитетный свидетель как Константин Симонов, много общавшийся со Сталиным в связи с присуждением Сталинских премий по литературе, утверждает: «Прежде всего он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном итоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была – для меня это несомненно – некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней, хотя в общем-то он рассматривал присуждение премий как политик, как дело прежде политическое, и многочисленные его высказывания, которые я слышал, подтверждают это. В то же время некоторые из этих книг он любил как читатель, а другие нет. Вкус его отнюдь не был безошибочен. Но у него был свой вкус. Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том, и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему».

Елена Сергеевна приводит рассказ своего знакомого А.Н. Тихонова, присутствовавшего при разговоре Сталина с Горьким по поводу «Самоубийцы» Николая Эрдмана. Сталин заявил: «Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал – и интонационно.) Это мне нравится!» Читая же «Батум», Сталин не мог не видеть, что на этот раз Булгаков «мелко берет» и никакого сравнения с «Днями Турбиных» новая пьеса не выдерживает. Конечно, в мифологическом жанре невозможно было изобразить «гамлетовские терзания», психологическую сложность героев, бурю страстей, борьбу характеров, как в пьесе о Турбиных, в «Беге» или даже в менее удачном в художественном отношении «Мольере». Тем более, что Булгаков не только не знал Сталина лично, но имел вообще очень слабые представления о типе профессиональных революционеров, к которому принадлежал центральный персонаж «Батума». Потому-то, наверное, и безнадежно стремился все-таки получить какие-то архивные материалы о личности Сталина, помимо сухих официальных, дабы попытаться наделить молодого революционера хоть какими-то живыми чертами. Но законы мифа требовали создать по-настоящему яркий образ главного героя, одухотворенный искренним воодушевлением, верой в него драматурга. А вот этого-то в «Батуме» не было. Друзья Булгакова и сотрудники Художественного театра, знакомившиеся с пьесой, публично ей восхищались. Открыто критиковать посвященное Сталину произведение смельчаков не нашлось. Однако наедине с собой они были откровеннее. Один из инициаторов «Батума», В.Я. Виленкин, после одного из авторских чтений пьесы, 5 июля 1939 года записал в дневнике: «Вчера был у Булгакова. Пьеса почти написана. Впечатления: «ах!» не было ни разу…» И тут же поспешил оговориться: «…может быть, потому, что М.А. читал не узловые сцены, а может быть, просто поздно было, трудно было слушать». Нетрудно предположить, что и у Сталина по прочтении «Батума» впечатления: «ах!» не возникло, и ни в каких спасительных оговорках он не нуждался. Еще из первого булгаковского письма он прекрасно знал о скептическом отношении автора к революции, равно как и о том, что лучше всего удаются Булгакову те произведения, где он берет революционную действительность «против шерсти». Достаточно было Сталину прочитать хотя бы несколько сцен «Батума», чтобы убедиться: пьеса написана каким-то вымученным, штампованным, не булгаковским языком. Вот для примера несколько реплик:

«СТАЛИН. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я подумал, куда же я теперь пойду?

ПОРФИРИЙ. Но, понимаешь… понимаешь, я не узнал твой голос…

НАТАША ( Сталину ). Да снимай шинель!

ПОРФИРИЙ. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь одно слово… а то я с ума сойду! Как?!

…………………………………………………………………………………….

СТАЛИН. Огонь, огонь… погреться…

ПОРФИРИЙ. Конечно, слабая грудь, а там – какие морозы! Ты же не знаешь Иркутской губернии, что это такое!

СТАЛИН. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился… ( Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятно, что он безмерно утомлен. ) Я, понимаете, провалился в прорубь… там… но подтянулся и вылез… а там очень холодно, очень холодно… И я сейчас же обледенел… Там все далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек… вошел и прямо лег на пол… а они сняли с меня все и тулупом покрыли… Я тогда подумал, что теперь я непременно умру…»

Эта сцена навеяна не только соответствующим рассказом из книги Барбюса о чудесном избавлении Сталина от туберкулеза после купания в ледяной воде во время побега из ссылки, но и сходным эпизодом из «Дней Трубиных»: приход замерзшего Мышлаевского в турбинский дом. Однако очень уж она далека от уровня самой знаменитой булгаковской пьесы. Герои разговаривают примерно так, как в мексиканских «мыльных операх» 80-х. Сталинский монолог и близко не стоит к турбинскому: «К вам обращаюсь я, друзья мои…» Быть может, подобную ходульную речь Сталин простил бы какому-нибудь провинциальному драматургу, закрыл бы глаза на недостатки ради святого и благородного дела поддержания собственного культа. Но закрыть глаза на халтуру у автора «Дней Турбиных»… Виленкин несколько десятилетий спустя признавался: «Когда я недавно перечитывал эту пьесу, скажу откровенно, она показалась мне в художественном отношении довольно слабой, во всяком случае, несравнимой с другими, любимыми моими пьесами Булгакова. Теперь я почувствовал, как она, должно быть, трудно ему давалась». Почему Сталин не мог точно таким образом посмотреть на «Батум», причем тогда же, в 39-м? Ведь над ним, разумеется, не довлел страх перед собственным именем, в отличие от других слушателей пьесы, и он был вполне свободен в своих оценках. Наверное, Сталин почувствовал, и что пьеса «в художественном отношении довольно слабая» и что давалась она Булгакову с гораздо большим трудом, чем близкие и любимые «Дни Турбиных». Вождь оценил жертву: чтобы обрадовать вконец расстроенного драматурга, передал руководителям МХАТа второй, успокоительный отзыв: пьеса-де хорошая, вот только ставить никак нельзя. Наверняка Сталин пытался вообразить, каким будет «Батум» на сцене Художественного театра, и пришел к неутешительному выводу. Роль молодого Джугашвили должен был играть Николай Хмелев. Зрители неизбежно вспоминали бы его же Алексея Турбина, до которого герою «Батума» было как до небес! Уже одно это впечатление политически представляло несомненный вред, хотя, конечно же, без каких-либо злых намерений со стороны автора. И судьба «Батума» была решена…