Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«А секрет с сим платочком такой, што повяжешь им голову, будто туман какой, тошно пьянеешь. Ну, так то приятно и легко… и будто слабость кака и ко сну клонит… И уже ни за што от яго не отвыкнешь».

А как я ей сказал, што повязываясь, то так мое имя поминать должна и обо мне думать, то уже, конешно, она верила, што сия сила от меня, Григория, исходит… Вот.

Боле 5 лет сими платками я Ее и Ево (Николая II и Александру Федоровну. — Д. К., И. Л. ) тешил.

Многое дохтур знает, а о многом и понятиев не имеет. Што, откуль и почему у Маленького (Маленький, Солнышко – наследник престола Алексей Николаевич. – Д. К., И. Л. ) така незадача. Чуть где царапина (ежели, скажем, булавкой ткнул, што у всякого три капли, три кровиночки выйдет, а у него ручьями хлынет). Такая болезть бывает редко. Одначе случается и в деревнях. У кликуш. А лечим ее так, што заговором зовут. Одначе «заговоры» – одно дело пустое. И в них только бабы верут. И то скоро понимают, што тут обман. А действовать, одначе, можно. И хоча я и сам в этом деле кое-што понимал, ну а больше меня Бадма научил. Клопушка али Бадма человек очень даже полезный. Только к яму надо умеючи подойти. Дело в том, что такие, у которых так кровь бьет, очень они люди нервные, тревожные, и штобы кровь унять, надо их успокоить. А это я умел. Одначе надо еще и лекарство, и это он мне дал. Это такие маленькие подушечки (в пятак величиной), а на их белый крест вылит. И ежели сильно кровоточит, на больное место положь – и все тут. Средствие это верное, только яго клади с оглядкой, от яго большая слабость.

Этим он меня снабдил, ну а я Маме дал. Научил, как класть. А в подушечке – так я ей пояснил, моя молитва вшита. Вот.

А главное, всегда говорил я Маме: «Помни, все с верой и моим именем». Вот.

Кто сердцем искренне верит в Бога, тот и в черта верит. И как ни хитри, ни лукавь, а черт бок о бок ходит с Господом Богом. Вот.

Мама не токмо верит в Бога, а вся ее чистая душа в этой вере живет, и потому ее спугнуть так же жалко, как неоперившегося птенчика. И наши святители сие знают. И часто неразумно ее пугают, смущают ея покой.

Было это давно. Мама сидела с Маленьким на руках в саду у себя; ан вдруг большой черный орел над ея головой пронесся, да так близко, что Мама почувствовала, будто на нее ветром подуло от взмаха его крыльев. Мама вскрикнула…

А когда ввечеру спросила у свово духовника – был тогда Феофанушка 4, – что сие обозначает? То он сказал: «Надо молиться, ибо черный орел – вестник смерти; надо молитвой отбить сию страшную весть».

Уже к ночи с Мамой такой был припадок, што ея профессор Боткин 5сказал, что трудно поручиться за нее. Она билась, как подстреленная чайка, и все шептала: «За мной, это за мной прилетал он!» Ночью вызвала меня Аннушка 6. Когда я пришел к ей, то думал, што уже запоздал – такое у ей было страшное лицо. Гляжу на Аннушку и спросить боюсь. Только чувствую в душе своей, что Мама жива. Ея дух всегда со мной… Думал иное: не потеряла ль она разума? А Аннушка чуть шепчет: «Иди, иди скорее. Доктора в тревоге. Папа в ужасе…»

Вошли. Всех выслал. Положил руку на голову. Уснула и, засыпая, чтой-то шептала, да мне не понять. Спрашиваю у Аннушки: «Чем она?» Говорит: «Спрашивает у тебя: к жизни, к смерти этот сон?» Стал гладить ее и говорить ей такое веселое, такое хорошее, что у ее лицо, как у младенца, заулыбалось. Заснула. Проспала часа два. Велел Зати 7принести ея питье, когда выпила, спрашиваю: «Откуль такое? Кто и как напугал?»

Оказывается, никто не знает, она даже Аннушке не сказала. Рассказала мне и про орла, и про то, как святой дурак разъяснил.

Рассердился я и прикрикнул на нее (уж я в то время стал яво отваживать от Папы и от Мамы): «Он не духовник, а злой каркун, завидные глаза яво! Черный орел – это не вестник смерти, а вестник великой Царской радости! Случится чудесное твое избавление от тех, кто от тебя и от Солнышка заграждает милость Божию. Ен есть знак хороший!» Опосля еще, как Мама совсем успокоилась, то сказал ей: «Помни таку мудрость: „Дураку и ворогу николи сна не рассказывай!“» Вот.

Так надо завсегда ее оберегать и от божеского, и от нечистого. Вот.

У каждого человека должен быть такой дружок, будь то жена, полюбовница или вор-половинок, с которым всю душу выворотить можно. И нет человека, который сие не поймет.

Всякое бесстыдство, всякая разбойность укроет, а сам, может, страдает боле того, кто сотворил худо. Потому нет ничего горше, как чужое дерьмо руками перебирать.

Такое дружок у Папы – Игнатий. Они его так величают, а как он окрещен и крещен ли, об этом не знаю. Мама его зовет Эрик. Держут его в тени… мужик и мужик. А колупни его, попробуй… Он те такой дворец поставит, что любому князю любо-дорого.

Казна большая… Почет большой… А знати нет.

Князья-родичи его как огня боятся и как от черта отплевываются.

Мужик мужиком, так для всех, а у себя над баринами барин. А с виду лесной разбойник. Никогда глаз не подымает, никому руки не подаст. Меня кабы мог, живьем бы съел. Вот он какой. Штука ядовитая.

И вот какой вышел случай:

Илиодорушка 9до баб человек чистый. Брезгует ими… А может, хитрит. Ну вот.

Жила при ем одна монашенка, говорил – племянница. Думаю, это верно, потому лицом схожа. Краса – жгет прямо. Повадилась это она в Царское ходить… И подглядел ее как-то Игнат. Для себя ли, для Папы наметил, доподлинно не знаю. Только раз девонька побывала в Софийском соборе, а оттуль уже не вернулась…

Ждал это Илиодорушка день, другой, третий… волноваться стал, мне про сие рассказал. Не иначе, подумал я, как у наших пакостников. А Илиодорушке говорю: «Ты не горюй, девка вырастет». Вот. А он даже почернел весь. Изо рта пена бьет. «Что ты, – говорит, – мелешь. Она от срамоты помереть может. Очень уж гордая». А я в смех… Все гордые до первой кучи золота. Вот.

А с ней такая вышла незадача: ее Игнат для себя приманил, встретил он ее у Петровнушки, гадать вздумала девонька, как увидал ее – точно ошалел… обожгла девка: глаза у нее так и обволакивают, а голос будто песня. Ох и красива девка. Приластился к ней Игнат, и видно, и ей по сердцу пришелся. Одна помеха – монастырь.

А он смеется. «Если надо, – говорит, – я монастырь руками снесу, золотом засыплю…»

Одним словом, то да се, пятое-десятое, завертелась девонька. И так парня закружила, что жениться решил, а пока что за сродственницу выдавал. У себя жить оставил.

И случись беда – повидал ее Папа… рот до ушей раскрыл. «Откуль такая, почему не показал?»

Игнат впервые оскалился. «Душу, – говорит, – мою возьми, а ее не тронь».

Ну дней эдак через пяток приказал ей Папа цветы полить, ну и пощупал…

Мертвей мертвой кинулась к Игнатию Настюша… и слов нету, и слезы не идут.