Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«Вот, – говорит, – убей меня, а к нему не пойду, и еще помни: ежели приставать станет, горло перегрызу…»

Потемнел Игнатий, за сердце взяло, задумал девку пока что справадить… Только бы хоть на время спрятать. А назавтра Игнат ушел, а Папа заявился – и пошла потеха… На крик заявился Игнат, видит, девка корчится, а у Папы шрам во всю щеку. Кинулся меж них. Вырвал ее и обземь. Мертвую вынесли: «Вот, – сказал Папе, – ни мне, ни тебе…»

Да так на Папу поглядел, что тот в страхе убег.

Говорят, ей был такой сон. Еще как она тяжелой царем ходила. Снилось ей (это мне ее енерала – енеральша рассказывала, графиня Джепаридзе), и вот сон ей был. Будто взбирается она с царем Ляксандром 11в гору. Летом это, солнце печет, она с трудом ноги передвигает, а он ее торопит: «Скорей да скорей». А она просит: «Дай ты мне отдохнуть», а ен грит: «Младенец наш погибнет, ежели мы до заката солнца до горы не дойдем». А гора далеко, чуть-чуть вершина маячит. А солнце уже спускается. Напрягает это она последние силы… Вот уже гора видна, вдруг видит, ребенок у ней из рук падает. Она к царю Ляксандре: «Чей, – мол, – младенец?»

А ен грит: «Разве не видишь, корона на ем золотая. Наш, значит, наш сынок родной, а Расеи царь Богоданный». Хотят они взять младенчика на руки, а ен от них катится. Никак не догнать его. А когда догнали, он быстро так на гору стал карабкаться. На самую вершину забрался, а на вершине мужик стоит босой, волосы на ем огневые, красная рубаха шелковая, а в руках – топорик. Он топором помахивает, а дите прямо к нему. Ен топором взмахнул, ребячья голова отлетела и прямо ей, матери, на руки упала…

После этого сна большое с ей беспокойство было, даже захворала. Все просила, чтобы ей сон растолковали, и никто ничего ей сказать не мог. Только старушка такая была, Манефой звали, ране в кормилках у царевой тетки жила, так по старости оглупела, аль бесстрашная стала так, ей пояснила: «Будет сын твой царить, все будет на гору взбираться… чтобы богатствие и большу честь заиметь, только на саму гору не взберется – от мужицкой руки падет».

Царица-матушка с перепугу голоса лишилась. Потом, когда очухалась, велела старуху наградить, только на глаза больше не пускать, особенно был ей строгий наказ – никому про царский сон и толкование не рассказывать. Ну а уж баба – известное дело: «Чего не скажет попу на духу, то скажет мужику на пуху».

Об этом, одначе, мало кто знает. Только Старуха всегда поет: «Погибнешь от мужика». А я так думаю, што не от мужика, а от мужиков…

Ну так вот, как сказал ей Пузатый 12про мужика, она точно очумела: «Пойдите к царю, напугайте его чем хотите, только пущай он мужика прогонит, потому что имею предчувствию, што ен чрез яго погибнет». Пузатый успокоил: «Все, – мол, – сделаю… дакументами его (меня) убью!»

А Старуха его подгорячила, да и сама Папу вызвала, долго с им говорила, а потом про свой вещий сон разсказала: «Все, – грит, – от тебя скрывала, да уже боле скрыть не могу».

А Царь-то всего боле – сна испугался. Вернулся домой. Ни с кем не разговаривает, ходит хмурый да сердитый. Ну а Мама, известно, до всего доберется – узнала и про сон, и про то, как его истолковали… тоже не мене его испугалась.

Позвонила это мне Аннушка: «Приезжай, потому с Мамой плохо!» Приехал. Спросил што, да отчего? А она – так да так. Такой, мол, сон и тако толкование…

Я Маму как мог успокоил. И говорю: «Ты яму скажи, што я с Им разговор иметь должон, а про то, што мне сон рассказала, – ни-ни-ни, штоб не знал и не догадался!»

Ну вот, назавтра сижу это я у Аннушки. Ен приезжает. С виду веселый, а Сам как заяц загнанный: все с перепугу оглядывается, дрожит, будто отдышаться не может. Подошел я это к яму и говорю: «Очень мне даже тяжело глядеть, как ты мучаешься… и хотелось об тебе помолиться». А ен молчит, да все так с боязней на меня глядит.

«Ну вот, – говорю я, – не знаю кто и не знаю чем тебя напужал, только сдается мне, что тебя обоврали. Замест великой радости, про печаль сказали». Вот.

А ен даже подскочил: «Откуль знаешь? Кто сказал?» А я так смеюсь: «Ничего не знаю, нихто ничего не сказывал. Только Твои глаза испуг и печаль показуют». Вот.

А ен в растерянности и грит: «Григорий, мне сказывали, будто… ты… меня… убьешь!» А Сам глазами так и колет.

От Яго таких слов и я задрожал… И говорю: «Папа мой! Я раб Твой… против тебя, што пушинка легкая: подул и нет ее, унесет ветром и затеряется… и больно мне и обидно такие слова слышать. И язык мой того не скажет, об чем ты подумал.

Ну а теперь вот слушай: Твоя судьба с моей перепуталась. Еще до рождения, понимаешь, до рождения тоненьким росточком твой царский корень об мой мужицкий обвился, а для сие нужно было, штобы помочь тебе до солнышка дотянуться, а Твое солнце – Твоя царская мощь и слава! Вот. Я тебе в помощь. Вот послушай, завертят тебя твои враги, скрутят, а я топориком, топориком все сучья обрублю. Может, сам упаду, а Твою царскую голову из прутьев освобожу». Вот.

Говорю это я, а сам дрожу… И Господи ли Боже мой! Лбом… царским лбом земли коснулся и сквозь слезы сказал: «Отец Григорий! Ты мой спаситель. Ты святой, ибо тебе открыты пути Господни…» А сам весь дрожит. Запинаясь, рассказал про сон своей матери.

И я Яму сказал: «Об чем буду говорить, ежели я сон разгадал, не зная яго. Я защита твоя – твоим врагам на страх и на унижение». Вот.

Было сие в 12-м году под Рождество. Уж очень Папа стал куражиться и все Ей [Маме] грит: «Большой мне конфуз чрез Григория». Мама грит: «Уже што хошь делай, а надо штобы в Папе веру подкрепить, ну и языки кое-кому зажать».

Ну, думаю, легко сказать зажать… Еще проверочку сделать. Откуль ветер дует?..

Сказал я: «Аннушке поглядеть надо – кто да как обо мне доносит… Кто пакостит… Видать, што в дому кто-то срет… узнать надо, откуль воняет… Духовито уж оченя стало…» После этого прошло недели две, а может, и боле, только грит Маме Аннушка: «Узнала, – мол, – про Дулю: уже очень он супротив нас идет». Грит, будто бы на обеде со Старухой и сказал: «Головы не пожалею, а уже мужика изведу». Вот…

И сказал он будто тож тако крылато словцо: «Вели, – мол, – казнить – только ране дозволь правду молвить», а потом сказал: «Царь, от тебя твой народ отказуется, потому, – грит, – большой позор российским столбовым дворянам быть под мужиком». А после того грит: «А всего страшнее, што об нас уже печалится… и заграничная страна».

А когда Папа спросил: откуль ему так известно? – он, поганец, пред ним – таку не то немецку, не то аглицку газету выложил. В коей стоит баран (понуря голову), а за ним русска корона волочится, а барана мужик корявый (мой патрет) кнутом подгоняет, а сам пляшет (это я-то), и за мной куча баб «ура» кричат и руки мне целуют. А под сим подпись: «Гибель Рассеи».