Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Ну и допрыгался. Вышел приказ, чтобы его из Царицына вон, а перевести в Минск. А он в амбицию.

Прихожу это я к Гермогену, а Илиодорушка с лица черный, глаза в огне. Зверюгой рычит: «Не поеду, ни за что не поеду».

А я ему: «Чего кричишь-то? отчего не едешь?»

«А потому, что мне делать нечего в вашем Минске».

«Чудак, – говорю, – брат, чудак. Да тебе Минск золотое дно – прямо первый сорт… твоей душе радость».

А ен глядит, не понимает, кака така радость?

«А потому, брат, что ты можешь там буянить, погромы всякие устраивать, в Минске тебе простор. Громи сколь хошь, одна жидова. Тебе, брат, лафа. А надоест жидов бить – за ксензов принимайся… Это любя тебя этакую благодать дали».

А он в каприз: «Не желаю, к черту. У меня в Царицыне свое любимое стадо… Тут мое дело, оно без меня умрет, и я зачахну в разлуке с ним».

«Ну ежели так, – говорю, – будешь в Царицыне».

«Да как же, – говорит, – буду, ежели мне отказано. Два раза отказано».

«А хоча бы и сто раз отказано, ежели я говорю будешь, значит будешь. Только поверни в сторону, не прыгай на начальство. Зачем народ подымаешь на власть? Надо разбираться, кто тебе друг и кто враг».

А он смутился: «Служу моему Царю верой и правдой».

«А ежели, – говорю, – служишь Царю, так и не моги таких слов говорить, будто царевы слуги над народом измываются. Было сказано тобой такое слово или не было?»

«Было, – говорит, – только я не о всем Правительстве, а об нашем губернаторе».

«Ах ты, голова, – говорю, – нешто не понимаешь, что такие слова более на социлистов похожи. Вот… ругай знай, ругай, да не заругивайся. А главное, не всяко слово в народ кидай. Народ что ребенок, ему с огнем играть нельзя».

Бадьма говорит: «Ты без меня и я без тебя – што тело без души». Человек он для меня полезный. Но я яму мене верю, чем любому из своих охранников.

Каждый из них служит тому, кто боле даст. Ежели за мою голову дадут боле того, што они могут получить при моем благополучии, то первый ткнет потом… А Бадьма, хоча сам этим делом не займется… но тож во многом им под пару…

Ужо с того часу самого, как я вошел в силу, жизня моя, што на войне… того и жди, либо искалечит либо убьет. Бадьма мне полезен и своими травами, и нюхательной водичкой… а еще боле своей ученостью.

Когда мне приходится правителей менять, то никто лучше его не укажет, кто чем хорош. Он их из пупков знает, кто чем пахнет. Вот прислал письмо. Надо Аннушке передать. Пишет он:

«Осмелюсь обратить Ваше благосклонное внимание на Павла Григорьевича 6. Это именно, если позволите сказать, такой человек, который нам нужен. Он уже доказал, что во имя своего Царя он пойдет на все… Слуга верный, раб покорный… все отдаст во спасение Царя Отечества… Ибо у истиннаго слуги не должно быть ни своей чести, ни совести, а все для Родины и Отечества».

Эх, письмо это он пишет потому, что Аннушка как-то мельком упомянула при ем, што Павел Григорьевич смешан с Киевской историей. С Аркадьевичем… 7По мне Павлуша разбойник над разбойниками. Но это Бадьма прав: нам теперь таки нужны. Таки скорей до конца доведут… Вот. Еще Виття 8мне про Бадьму сказал: «Этот человек мог бы слопать Русского Царя 9, кабы не надеялся на то, что Сын будет глупее Отца».

И то на третьего царя служил. И мне так сдается, што яму от царей ничего и не надо, окромя того, штобы он и в казне и во власти был первый советник. У него денег боле, чем у любого князька; захотел – любого купит… Ему сладко ими играть. Виття не любил Бадьму и говорил: «Его нельзя рассердить!» Зато и глади и по шерсти. И не только Виття; Папа и тот, говорил про него: «Чего-то мне с ним… страшно…» Это царю-то!

Я же по-настоящему узнал Бадьму только в те дни, когда пошла эта завирюха с Илиодорушкой… Тут-то я понял, что ежели бы он меня мог сколопнуть, то враз бы это сделал… Потому по духу яму Илиодорушка с Гермогешкой дороже меня. И он долго боролся сам с собой, каку сторону взять…

Была така минута, што мне бы каюк… Об этом я узнал чрез одну бареньку. Она у яво лечилась. Вот како было дело… Она к яму заявилась. У яво така жила: она эту барыньку знала и впустила ее. Мне надо было узнать, будет ли у Бадьмы Илиодорушка…

В те дни яво повсюдо искал. Ну вот. Забралась эта Блошка (из нищеньких княгинь Тенишевых) и слухает. Вошел это Бадьма и говорит: «Если бы я знал, что она… возьмет от меня другого, то я бы его в три минуты прикончил…»

«А как?» – спрашивает тоненький голос…

«А так… он у меня платочков для Мамы просил, я бы яму один дал… Велел себе на грудь положить. И в пять минут готов…»

Потом тот тоненький голос стал просить… заклинать. Но он все одно: «Если бы узнать, что Она из наших рук не уйдет». Тот чего-то обещал… На этом и разошлись…

Вот он – дружок мой! А што Блошка правду сказала, это я потому знаю, што я, действительно, просил у него для Мамы «платочков». Она головой в те дни страдала… Вот.

В этой кутерьме с Илиодорушкой он перебегал как мышь от крупы к колбасе…

Вот он прислал письмо Дуле… А попалось оно потом к Аннушке. Вот он писал: «Владимир Александрович! Верьте мне, я хорошо знаю российский народ, ему всего ближе церковь… и хотя народ верит в странников и в старцев, все же высший духовный сан, как епископ… ему дороже… И если бы он мог выбирать, то сказал бы за него слово…»

Дале он пишет о том, што царю нельзя никак против церкви. А главное, он пишет о том, что боится того гнева, который может навлечь беду на царский дом. «А этот гнев, огненной лавой, льется из уст епископа Гермогена и Илиодора». Што тут старая лисица хитрит, то уж это и дурак поймет. Он ни во что не верит и ничего не боится… Весь он, как и яво платочки, напитан ядом. И ежели он так за них стоит, так это потому, што он не знает, каку сторону яму выгоднее держать? Он, значит, боится того, может меня кто скувырнет.

Узнав обо всем этом, я порешил с им начистую поговорить, а Аннушка отговорила… И все об одном говорят: «Его не надо злить». Мой зверек, да ядовит!

А как я потом узнал, вот что происходило у него. Гермогеша забрал себе в голову: «Не уйду, докуль не получу от Государя ответа на мое послание». А како ж это было послание? Оно было в большой таинственности направлено к Папе. Взялся его доставить Дуля. И было в ем написано:

«Государь мой! Если ты скажешь меня казнить, – иду на казнь. Но раньше скажу все, что мыслю. Господь Бог привел меня пережить самое страшное: видеть, как гибнет Отечество, Царский род, Церковь, а с ней вся Россия. И от кого идет гибель сия?» И тут он пишет, что гибель идет от меня, ибо я – антихрист. Я опоганил дворец, опоганил… царское ложе… И тут старый черт пишет, будто ему от меня известно такое… про Маму и про Великих Княжон Ольгу и Татьяну, што знать может только муж…