Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Он как заорет: «Ты как смеешь со мной разговаривать… Вот, штобы в столице и духу твоего – не было!» А я ему: «Вот што, барин, из Питера-то я уеду… дело есть; только уеду – обласканный, а вернусь еще более желанный… а, сдается, ты – за могилой едешь!..»

Он – ну топать ногами, кричать: «Да, знаешь ли, каки у меня документы об тебе имеются?!» А я ему: «Снеси, бумага – мягка – пригодится!» Вот…

Через три дня я уехал. А как приехала ко мне Аннушка – и показывает… Што он в Киев едет… Я сказал: «Не судьба ему в родном доме помереть». Не иди, барин, на мужика. Вот…

Еще, вот, о Петербурге вспомнил. Сказывал мне Витя, што Петруша решил мужика купить… Землицей рот замазать. Наделы за мужиком закрепил. А закрепа сия – што керосин по сену, такой пожар в деревне разгорелся: брат на брата, сын на отца – с топором полез. Один кричит: «Хочу на земле спать», а другой: «Хочу надел пропить!» Мужицкая кость – трещит, а кулачек, что клоп, насосался кровушки… Вот…

В церкви поют царю славие, а кое-где ружьишко заготовляют. А Петруше любо-дорого. Растюмякал мне все Витя и решил матушке-царице сказать, что Петруша мужицкий бунт готовит… А прохвост такую бумажку заготовил… А князюшка в своей газете «Гражданин» статью пустил… А пока эту газету читают – ею и подтираются… а окромя ее, ничего не знают… Дело и готово.

В деревне – Григорий Богу молится… А в столице прохвост через газету нож точит. Вот тебе, барин, мужицкое спасибо! Помни, дурак, за моей спиной Мама… Не тронь! Вот.

Еще ему, дураку, вздумалось на свою голову новую беду накликать: стал свои порядки в Литве и Польше наводить. А князюшка пустил статью, как он на нас Украйну подымает… Потеха! Измором возьмем!.. Так-то, барин… могилка твоя забудется… а кто ее копал, так тех долго помнить будут!..

«Я, – грит Антоний, – монах честный, мне от миру ничаво не надо!» А коли не надо, зачем – лезешь?

Тоже, вот, явился к Папе с докладом обо мне. «Большой, – мол, – нам от мужика этого – конфуз… Он и царством править хочет и до церкви добирается. Он в Царский дом вхож и на Царску семью пятно от его кладется». А Папа и говорит Антонию: «Зачем не в свое дело мешаешься? Кака тебе забота до того, што в моем дому делается? Али уж я и в своем доме – не хозяин?»

А Антоний и говорит: «Царь-Батюшка, в твоем доме сын растет… и сын этот будущий наш Царь-Повелитель, и попечалься о том, по какому пути ты свово сына поведешь! Не испортил бы его душу еретик Григорий?!»

А Царь-Батюшка на его цыкнул… «Куда, – мол, – лезешь?!. Я, чай, и сам не маленький, учить меня не гоже».

Как пришел Митрополит Антоний домой… кукиш проглотил… запечалился…

А я велел через человека Толстопузого, штоб ему Мама наказала, што тебе, мол, Антоний, на покой пора… Ужо об этом позабочусь… Вот.

Запечалился и кондрашка хватила… Вот.

Это было в марте 11-го года 13. Всех больше взъелся на меня Пузатый. «В лепешку расшибусь, – грит, – а мужика выживу».

«Ладно, – подумал я, – поглядим, кто кого съест? Ты чрез Думу-дуру, а я через Маму. А уж это известно, што ночная кукушка всех перекукует».

Только стало мне известно, што Пузатый достал книжку Новоселова, где он караул кричит: «Спасай отечество, мужик хотит Расею съесть». Как только мне стало известно, что сия книжка по рукам ходит, я поехал к Макарке 14и сказал ему: «Вот што, ты много силен. Но хотим, штобы об этом шуму не было. Хотишь, „штобы и девкой слыть и мужиков водить“, ладно. Только должен ты мое имя в чистоте держать. А сия книжка меня помелом по лицу бьет… Надо, штоб ее не было». Он почесал затылок. «Запретить, – грит, – ее очень трудно». – «А ты запрети. Кабы легко было ее убрать, я бы к тебе не ехал, позвонил цензурному генералу, и хлоп. А то вот, к тебе пришлось».

Он мнется. «Ах ты сукин сын, – говорю, – еще ломается… А от меня подачки брать умел. Тебе бы все тайком. А вот возьму выволоку твою… с потрохами сиводни про тебя газетчику велю написать! И скажу, чтобы тебя долой к чертовой маме!» Вот.

Позеленел весь… «Вот што, – грит, – книжку уберу… только ты уже не суйся!» С тем ушел.

Потом вот еще история вышла. В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: «Кака, – говорю, – эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, штобы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…» Вот.

Так я и утер нос Думе-то. Хоча она потом опять забредила.

Еще к тому времени, как Петруша 15на меня атаку повел, Толстопузый тоже прислужиться захотел… 16Очень уж, видно, я им не по душе пришелся, потому они зашевелились. Разрой кучу говна – черви зашевелятся. Один про меня книгу пустил. Новоселов ему фамилия.

Так вот, православные, ежели скажете, церковь погибает? А погибает от мужика, охальника, что Распутиным зовется.

Как пошла эта книжка потаскушкой по рукам гулять… Все зашевелились! И Гневная в раж пришла, стала свово полюбовника посылать: «узнай, – дескать, – што да как, откуль ветер дует?» Ну и позвала Она Толстопузого, стала обо мне допрашивать. А тот и скажи: «Царица, – мол, – Матушка, мужик этот во все вхож… гнать его надо, а то большое будет бедствие». И что об этом самом (обо мне) Григории в Думе буде разговор большой. Что уже очень бунтуют супротив меня…

А я к тому времени велел Аннушке, штоб прохвост таку статью написал в княжеской газете 17, што в Думе говорят про мужика Г. Распутина, а мыслят о том, как бы настоящую революцию сделать, то есть мужичка на барина напустить. Аннушка таку линию повела.

А они с переполоху забушевали. Всяк кричит, а друг дружку не слышит… А штоб еще лучше всех перепутать, я через барина слушок пустил, што и Петруша и Толстопузый все под Гучковскую дудку пляшут. А его дудка все одно подыгрывает: «Долой этого царя, долой с корнем!»

Про этот слушок тоже князюшка по-своему написал… Тут-то и была неразбериха. Кто в лес, кто по дрова!

Вот Гневная и говорит Толстопузому: «Как, – мол, – вы могли такое дело допустить, штобы Дума да бунт готовила? Должен ты блюсти царский корень?» А Толстопузый и говорит: «Я, Царица-Матушка, только об царе заботу имею, потому от того мужика все опрокинуться может… Пойду с докладом к Царю-Батюшке, скажу: не может статься, штобы мужик корону слопал».

А Гневная и говорит: «Да, ужо, так скажи ему, штобы до него дошло, да не утомило его… ужо очень он деликатный человек…» А потом поехала сама к Папе и тако ему слово молвила: «Либо – ни мужика поганого, либо – прощайся с родной материю… Потому – уеду я… в чужие страны, штобы глаза мне не кололи…» Вот.