Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

26 декабря получил телеграмму от Бади: «Благословен Господь. Пути Его неисповедимы. Маленький захворал…»

Велел молитву…

Отправил телеграмму Маме: «Мама моя дорогая. Чую филин стоит под окном… Слезы на глазах и в сердце – печаль. Но Велик Господь. Не кручинься мать над младенцем».

27-го получил от Аннушки:

«Умоляют приехать. Маленький плохо».

Когда приехал, позвонил Аннушке. Приехала. Грит, что когда получилась моя телеграмма, Мама в слезах кинулась к Папе и грит: «Ну разве же он не святой, не все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?»

И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: «О Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю, в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться». Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: «Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы». Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?

Съесть вкусный кусок – это добро, а посмотришь – съел, заболел, а может, и умер. Вот от добра одно худо вышло! Да, в тот раз опять у меня, [с] Дедюлей оказия вышла.

В пятом часу мне машину подали. Я так часам к семи должен был Малютку повидать. Ну от Аннушки мы с ей отправилися. Прошли чрез малый ход.

Побыл я у Малютки с четверть часа. Он, как Солнышко весеннее, заулыбался: смеется. Велит поезд пускать близ кроватки, штоб яму виднее. Папа радостный, Мама с меня глаз не сводит.

Выходим это, и говорит мне Папа: «Григорий, спаситель ты наш. Ты все можешь. Сделай такое, штобы, как об тебе люди всякое худо говорят, штобы моя от тебя душа не отвратилась. Вот. А то, – грит, – так мне больно бывает. Будто при мне мою жену хлещут». А я яму: «Силен Господь! Но козни дьявола тоже не малые. И только та вера сильна и Богу угодна, котора чрез все соблазны пройдет». Вот.

Ну, только уже возвращаясь, в нижнем проходе, я шел из детских покоев. Навстречу мне Дуля. Как взглянул на меня, так позеленел весь.

«Опять ты тут, наглец!» – сквозь зубы процедил. А я руку поднял и говорю: «Я здесь – и здесь буду… а вот ты дорогу сюда скоро забудешь!» Вот.

Он было руку поднял.

А я близко к нему: «Прогоню, прогоню, прогоню!..» Сказал я это, а сам еще не знаю, как прогоню его.

А уже знаю, что должно по моему слову случиться… 19

Это было в 1914 году. Поганая девка меня потом ножом пырнула… 1Пока я по постели метался, тут недоброе надумали.

Получил от Аннушки известие, что очень тревожно. Приехала генеральша Рахманова вся в тревоге. Чего-то надо мной шепчет. Я ее с трудом разобрал. Я говорю: «Не убивайся. Дух мой здрав и тело буде здраво». А она: «Помолись, святой, о сыне… на войну идет… Один ведь… Один».

Тут я узнал, что война ужо должна начаться. Што ужо Папа велел мобилизацию… А я… всем своим нутром чувствую: не надо войны, никак не надо. И тут же послал телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Тоскует душа. Видит черную тучу. Видит кровь… Кругом слезы… сироты… калеки… много проклятий… От слез подмоют стены… кровью зальют приют твово Младенца. Папа мой, блаженны – миротворцы… нет мово благословения на кровопролитие… предвижу страшное…» 2

Получив сию телеграмму, Мама в тревоге просила Папу: «Не надо войны», и тогда Папа тоже испугался и заявил, штобы мобилизацию остановить… потребовал, да сам-то, видно, растерялся 3. Уже потом, приехав в город, я знал, што тут было: когда Папа заявил Сухомлинову 4, што нельзя ли, мол, остановить всю эту канитель… он в страхе зубами заскрежетал… Ведь войну-то не цари, а генералы заварили… да… ан, тут, когда все, можно сказать, готово… стоп машина, а тут еще такое, што уже про мобилизацию приказ отдан, как же ее остановить… Прыгает енерал, што делать не знает…

Вот тут-то и вышла запятая… Енерал Сухомлинов говорит Толстопузому: «Поезжай, расскажи Царю-Батюшке, тако дело, што, мол, назад нельзя…» А Толстопузый говорит: «Ужо мне успеть…» Ну и порешили напустить на Папу иностранного министра Сазонова… 5А тот, побрякушка, и рад. Уж он Папу и так, и сяк, и этак… А еще пугнул его тем, што, мол, Государственная дума в таку трубу затрубит, ежели немец неожиданно, как снег в Петров день… што тогда уже всем деваться будет некуда… Он тут Папе таких страхов напел, што тот сразу подписал приказ об этой самой мобилизации. Он такой уж человек – подпишет, а потом к Маме: «Ужо готово!»

А как Она, в страхе, вскрикнет… што, мол, не надо бы!.. Он как рак пятится… и впрямь, не надо! Да ужо сделано. Так было в 1906 году с конституцией. Когда не особенно Мама на него накинулась, а он жмется к стенке и шопочет: «Не надо! Ах, не надо! Да ужо сделано!» Так и тут было…

Да тут еще одно вышло, об чем Папа ужо потом узнал. Уже получив мою телеграмму, Мама имела переговор с принцем Гессенским, и тот ей ответил: «Сделай все, чтоб удержать Николая: тут выжидают!» Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, – говорит, – Воля Божья!»

Все это я узнал, ужо приехав в город. Когда уже война была в полном ходе… И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовали, што и в ей какой-то затаенный страх есть… Ну а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает. Такая ужо она особенная… ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну вот.

Было это вскоре после того, как с Митей 6разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!» А я пустой не люблю ехать. Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много. А и через час опять звонит: «Немедленно штобы! Больно нездоровится!» Поехал.

Гляжу на Маму – на ей лица нет. Уладил. Успокоил. Утихомирилась. «Ну што? – говорю… – Об чем тоскуешь?» И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот – знаю, пока вдали, думаю, в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она – Царица, над Ей никому нет власти. Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» – умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», – шепчу и гляжу на нее. Ну вот заговорила Она: «Помнишь, – говорит, – ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? Нет мово благословения… Предвижу страшное!» – говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами. «Ну, помню, – говорю. – Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может, та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»