Сергей Сергеев-Ценский - Севастопольская страда (Часть 2)

Быть может, это было несколько эгоистично со стороны студентов, но больного профессора тронуло желание горы идти к Магомету, раз Магомет не мог сам идти к горе, и лекции по средней истории продолжались у него на квартире.

На это полушепотом пожаловалась Елизавета Богдановна, встретив Волжинского в прихожей.

- Когда же они приходят? - справился Волжинский.

- Да вот через каких-нибудь полчаса и сойдутся! - прошептала она с тоской, вытянув к нему тощую, тонкую шею, и умоляла его без слов, одним только долгим и унылым взглядом больших выпуклых и выцветших глаз, окруженных сильной синевою, чтобы он тоже не засиживался у больного и не волновал его излишне разговором.

Волжинский понял этот взгляд и постарался успокоить ее:

- Я всего на пять минут, не больше...

- Вы-то что же, вы его не утомите, на это я надеюсь, - зашептала она, - а вот студенты!.. Набьется их полный кабинет; Тимоша потом, после лекции, вынужден ложиться в постель, - так это его утомляет... А тут еще и форточку после них приходится открывать, проветривать...

В кабинете Грановского Волжинский старался, после шепота Елизаветы Богдановны, говорить сдержанно и негромко, но больной, видимо, не хотел признавать себя больным, тем более что своего ученика, почитателя и помощника не видел он уже недели две, и как раз в такое волнующее время.

- Что говорят о новом царе, Николай Михайлович? - обратился он к гостю сейчас же после первых двух-трех фраз о здоровье.

- Что же я знаю, сидя тут, в Москве? - пожал плечами Волжинский.

- Ну, все-таки! Подумаешь, что Москва это какой-нибудь Якутск! Вы - в Москве, а я - в своей квартире, это разница! Говорят же что-нибудь о новом царе?

- Говорят, будто часто он плачет, больше я ничего не слыхал. Вот, например, прощался с кадетами, как начальник военно-учебных заведений, и проливал слезы. Кажется, об этом было даже напечатано в <����Пчеле>*.

_______________

* <����С е в е р н а я п ч е л а> - газета, выходившая в Петербурге

с 1825 по 1864 г. Отличалась <����охранительным направлением> и доносами

на представителей прогрессивного движения.

- Конечно, было в <����Пчеле>, и я уж читал это! Тоже, сообщил новость! А не слыхали ли, как он насчет амнистии декабристам, какие еще остались в ссылке? И насчет этих вот еще несчастных петрашевцев...

- Ну, кто же об этом будет думать сейчас?

- Как кто? Ему же, Александру, и следует подчеркнуть сразу, с первых же дней, что старому конец, что взят им новый курс, что наступила новая эпоха для России! Ведь мог же он когда-то, лет двадцать назад, когда путешествовал по Сибири, ходатайствовать перед отцом за многих декабристов, - и участь их была смягчена... Правда, тогда с ним был Жуковский, а теперь уж его нет в живых, но я думаю, что теперь уж Александр и сам, без Жуковского, способен понять, что шаг этот ему необходимо сделать... хотя бы для того, чтобы начать этим реформы. Ведь он не просто так вот взял да и принял престол, как всякий наследник! Он не престол, он великое обязательство принял! Война эта всем показала, что мы сейчас нуждаемся в преобразователе ничуть не меньше, чем московская Русь в Петре. Нам нужен гений на престоле - не меньше!.. А как Александр? Ну, разве же он гений?

- Сомнительно, - усмехнулся Волжинский. - Гения даже и в обширном царском терему не спрячешь. Давно бы он проявил себя, если бы был хоть талантлив. Ведь не так и молод - под сорок лет.

- Да, гения не спрячешь, это верно. Этот светильник под спудом гореть не умеет. Но, может быть, новый царь поведет войну как-нибудь счастливее, чем его отец, или пойдет на мир, разумеется почетный? Довольно уже с нас войны! Достаточно уж показала она нам нашу гнилость. Теперь - мир и реформы... Коренные реформы, во всем реформы, начиная с отмены крепостного права... Только есть ли нужные для реформы люди там, наверху? Ведь высшее общество при Александре I было гораздо просвещеннее, чем оно сделалось при его братце. Шутка сказать, тридцать почти лет заколачивать окно в Европу! Надо отдать ему справедливость, он преуспел в этом. Что слышно о мирной конференции?

- Пока ничего определенного.

- Но теперь она должна открыться! Непременно и в самом скором времени! Нужно ведь учесть покойного царя и как личность, всеми ненавидимую. Его ненавидели и боялись. Но ведь нашего нового царя не за что пока ненавидеть, а?

- Да, конечно, его нет причин ненавидеть, однако нет причин и бояться, - заметил Волжинский.

- Не нужно вовсе, чтобы его боялись! Ему самому с первых же дней нужно взять такой курс, чтобы даже и эмигранты наши не побоялись приехать в свое отечество из-за границы... Герцен, например! Непременно надо, чтобы вернулся Герцен... И ему найдется большое дело, потому что если есть у нас, русских, человек настоящего обширного государственного ума, то это Герцен!

- Да-а, Тимофей Николаевич, но только Герцену все-таки едва ли разрешат приехать. Зато приехал австрийский эрцгерцог на похороны Николая Павловича, и уж ходит по рукам экспромт Тютчева на этот приезд... Я видел листок мельком и запомнил из него только две строчки:

Прочь, прочь австрийского Иуду

От гробовой его доски!

- Но, конечно, никто его прочь не погонит, да и незачем его гнать. Может быть, через него-то именно и договорятся, наконец, с Францем-Иосифом... Ах, как нужен был бы нам сейчас мир! Мир и реформы!.. Мир и реформы!

Исхудалое длинное лицо Грановского горело. На лбу, над бровями, выступил крупный пот. Наконец, он закашлялся затяжным натужным кашлем, схватившись обеими руками за впалую грудь.

Обеспокоенная Елизавета Богдановна появилась в дверях, и Волжинский поспешил проститься, так и не сказав того, с чем он пришел: что у него уже с неделю гостит родная сестра с мужем, артиллерийским офицером, севастопольцем, которые очень желают познакомиться с ним, знаменитым профессором... Здоровье профессора, он видел, стало так плохо, что ни ему, ни измученной жене его было явно не до гостей.

От Грановского Волжинский пошел по своим университетским делам, а вернувшись домой, застал гостей в большом беспокойстве: Дмитрию Дмитриевичу был доставлен довольно долго искавший его казенный пакет, извещавший его о смерти дяди, <����помещика Курской губернии, Белгородского уезда, надворного советника в отставке Василия Матвеевича Хлапонина>. Не трудно было им догадаться, что адрес Волжинского, к которому они и поехали из Хлапонинки, - хотя и не прямо, а с длительной остановкой в Курске, был найден уездной полицией в записях покойного, но о том, естественной ли смертью умер дядя, или насильственной, ничего не было сказано в казенной бумаге. Можно было только догадаться, что смерть была какая-то скоропостижная: ведь, уезжая из Хлапонинки, они оставили дядю вполне здоровым, даже мечтающим обзавестись законной женой и населить дом вполне законными от нее детьми.