Аркадий Ипполитов - Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI

Короче говоря, герцог Пармский в конце XVI века – мировая знаменитость, и герцогство при нем обретает амбиции, ранее этой области не свойственные. Несмотря на то что за душой у герцога всего-то было два небольших города, достойных, правда, и богатых, да пригоршня городков и деревенек, – бэкграунд так себе – блеск Алессандро Фарнезе, победителя турок и протестантов, генерала самой могущественной армии Европы, золотит и Парму, и Пьяченцу. То, что герцог – один из героев La Leyenda Negra, хотя и обрекает города, ему принадлежащие, на зависимость от Испании и на испанское влияние, но зато и включает их в некое действие, имеющее размах поистине всемирный и разворачивающееся на огромной территории от Греции до Пиренеев, от Фландрии до Северной Африки. Никогда, ни до, ни после, Пьяченца и Парма не будут столь столичны, как при Алессандро, но именно при нем Пьяченца отодвигается Пармой на второй план окончательно – нечего было Пьер Леоне убивать – и тихо засыпает, позолоченная отблеском пармского сияния, – совсем как ваш Leningrado – став городом на обочине тирании, тихим и уютным; – про уютность Leningrado это ты несколько не в ту степь, подумал я про себя, но спорить не стал, – мы как раз вышли на главную площадь города, Piazza Cavalli, Пьяцца Кавалли, Площадь коней, – и передо мной вырос Алессандро Фарнезе собственной персоной, вылитый Медный всадник.

Название площади подчеркивает ее уникальность – ни на одной площади в мире копыта не стучат так громко, как на Пьяцца Кавалли, – так как на ней пасутся целых два бронзовых конных всадника, огромных и роскошных, стоящих друг напротив друга, а два всадника на одной площади – это больше не просто в два раза, а много больше, чем в два раза, одного всадника на одной площади. Оба они созданы флорентийским скульптором Франческо Моки во втором десятилетии XVII века, и оба памятника барочной скульптуры очень выразительны, хотя среди братства бронзовых кавалеристов, в котором руководящие посты занимают римлянин Марк Аврелий, падуанец Гаттамелата, венецианец Коллеони и петербуржец Петр I, пьячентинцы Алессандро Фарнезе и его сын Рануччо не слишком известны. Тем не менее Пьяцца Кавалли – одна из самых пленительных площадей Италии, а следовательно, и мира; особую прелесть ей придает сопоставление готики с барокко, так как фоном бронзовым барочным всадникам служит готическое палаццо Комунале, что создает особо острый эффект.

Палаццо Комунале, воздвигнутое в 1281 году, со сквозными аркадами внизу, башнями наверху, с окном розой и зубцами, терракотовыми рельефами и орнаментами из розового мрамора, – одно из лучших в Ломбардии светских готических зданий. Оно как будто выплывает из рыцарского романа; красота итальянской готики дышит свободой итальянских коммун, а медные всадники читаются как символы абсолютной власти, – этакие образцы для Людовика XIV, Парме и герцогам Пармским, кстати, подражавшего. Недаром Король Солнце затратил так много усилий и денег, чтобы заполучить себе памятник не хуже, чем у герцогов; он даже для этого специально Бернини из Италии вызывал. Итальянец с французами переругался, поэтому огромную бронзовую статую Людовику на Вандомской площади воздвиг француз Жирардон. Статую разбили во время французской революции, от нее осталась одна устрашающе огромная бронзовая ступня в римской сандалии, но бронзового Людовика мы хорошо представляем по многочисленным до нас дошедшим моделям, и, судя по ним, в сравнении с помпезным и велеречивым творением Жирардона флорентинец Моки был сама тонкость, и француз стал гораздо более грандиозным и официозным, чем его итальянские прообразы. Два пьячентинских всадника, Алессандро и Рануччо, – отлитый в бронзе барочный панегирик, не лишенный привкуса сервантесовского донкихотства, но тяжелый, роскошный, виртуозный и суховатый, – его славословие обильно и красочно, но тонет в деталях, в бронзовых лентах, бантах, усах и локонах. Оба Фарнезе – этакие участники Первого крестового похода в изображении маньеристического pulp fiction, позднего рыцарского романа, превратившего реальных Раймунда Тулузского и Готфрида Бульонского, мужиков немытых и нечесаных, в завитых и напомаженных оперных Амадисов Гальских и Роландов Неистовых: это они свели с ума ламанчского идальго, а мне мерещились по пути к Санта Мария ди Кампанья.

Недостатки у скульптур есть, но то, как они встали на фоне готики палаццо Комунале, их очень украсило, сухость сгладило – так от сопоставления произведений, хороших, но, в общем-то, рядовых, вдруг рождается особый эффект, практически независимый от качества сопоставляемого, и этот эффект сам становится произведением, потому что достоинства одного не только подчеркиваются и усиливаются достоинствами другого, но и рождают нечто совершенно новое. В данном случае это сочетание – оно же противоречие – готической архитектуры и барочной скульптуры, то есть городской свободы и королевской власти, рождает фантасмагорическое ощущение, опять же роднящее Пьяченцу с Leningrado, и на пустынных улицах итальянского города легко представить «одно происшествие, основанное на истине»:

«“Шепнул он, злобно задрожав, – “Ужо тебе!..”» И вдруг стремглав Бежать пустился. Показалось Ему, что грозного царя, Мгновенно гневом возгоря, Лицо тихонько обращалось… И он по площади пустой Бежит и слышит за собой – Как будто грома грохотанье – Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой. И, озарен луною бледной, Простерши руку в вышине, За ним несется Всадник Медный На звонко-скачущем коне; И во всю ночь безумец бедный, Куда стопы ни обращал, За ним повсюду Всадник Медный С тяжелым топотом скакал».

Я обратил внимание моего спутника на то, что на по-воскресному пустынных и по-осеннему сырых улицах Пьяченцы фигура медного Алессандро (или Рануччо), преследующая местного Евгения бедного, подобно тому как банда Пьер Луиджи преследовала свою жертву, выглядела бы очень естественно; латинист очень обрадовался – пушкинский Медный всадник не приходил ему в голову, – но заметил, что на узких пьячентинских улочках ему будет трудновато развернуться, а на то, как он будет преодолевать, стуча всеми своими бронзовыми конечностями, La muntä di rat, Ла мунта ди рат, Крысиную лестницу, он бы с удовольствием посмотрел. La muntä di rat, очень крутая и очень древняя лестница, соединяющая улицу Маццини и улицу Сан Бартоломео, похожа на лестницы Монмартра, только не в пример уже, круче и древнее. La muntä di rat – одна из достопримечательностей Пьяченцы, многие рестораны и гостиницы с гордостью носят то же название. Существует предание, что свое странное имя она получила из-за того, что во время наводнений, вызванных разливом реки По, на ней толпились крысы со всего города. Увидев La muntä di rat, я тут же явственно представил себе крысиное кишение на ней и воду, постепенно наполняющую город и медленно подбирающуюся к шевелящейся и пищащей массе крыс, заполнившей ступени, – зрелище ужасающе средневековое – прямо-таки толпа крестоносцев на Пьяццале делле Крочате или толпа грибников на станции Кирилловское, – и наводнения, и медные всадники опять же указали на родство Пьяченцы с Leningrado, хотя внешне, повторяю, друг на друга города совсем не похожи. Читать дальше