А. Владимирский - Саладин. Победитель крестоносцев

Французский историк Мишо, опираясь на мусульманские источники и европейские предания, так описывает последние дни Саладина: «После перемирия с Ричардом Саладин удалился в Дамаск и наслаждался своей славой всего лишь год. История превозносит назидательный характер его последних дней. Он раздавал милостыню равно христианам и мусульманам. Перед смертью он приказал одному из придворных носить свое погребальное покрывало по улицам столицы, громко повторяя: «Вот что Саладин, победитель Востока, уносит от своих завоеваний». Этот эпизод, который приводят латинские хроники, мы даем не столько как исторический факт, сколько как великий урок морали и яркое выражение хрупкости человеческого величия».

Сразу после смерти Саладин превратился в легенду.

Баха ад-Дин так описал последнюю болезнь султана: «Вечером в пятницу у султана появилась страшная усталость, и незадолго до полуночи у него начался приступ желчной лихорадки, который был не внешним, но внутренним. Утром в субботу, в 16-й день месяца сафар 589 г. (21 февраля 1193 г.), из-за лихорадки он находился почти без сознания, хотя приступ удалось подавить. Мы с ал-Кади ал-Фадилем пришли навестить его и вошли в его комнату одновременно с его сыном ал-Маликом ал-Афдалем. У нас состоялся длинный разговор с ним; он жаловался сначала на тяжкую ночь, но она прошла, и казалось, что он получает удовольствие от беседы с нами. Беседа эта продолжалась до полудня, когда мы удалились, оставив с ним наши сердца. Он сказал, чтобы мы ушли и поели с ал-Маликом ал-Афдалем. Ал-Кади ал-Фадил не был привычен к подобному и поэтому вернулся (домой); я же, со своей стороны, прошел в большой южный зал и нашел там накрытый стол, за которым на отцовском месте сидел ал-Афдал. Поскольку мне невыносимо было видеть это зрелище, я удалился, даже не присев к столу; и некоторые другие, увидев на его месте его сына, восприняли это как дурное предзнаменование и проливали слезы при виде этого зрелища. С этого времени болезнь султана становилась все более и более серьезной, и мы никогда не пропускали и возможности навестить его и утром, и вечером. Ал-Кади ал-Фадил и я обычно заходили к нему несколько раз в день, когда боль, от которой он страдал, утихала и он мог нас принять. Более всего он страдал от своих мыслей. Одним из признаков, по которым мы догадались, что он расстанется с жизнью, было отсутствие его главного лекаря, который знал о состоянии его здоровья лучше, чем кто бы то ни было, и который всегда сопровождал его и в городе, и в его разъездах. На четвертый день болезни другие врачи пришли к заключению, что султану следует пустить кровь, и с этого момента ему стало гораздо хуже. Его состояние усугублялось усилением этой засушливости, и он дошел до крайней степени слабости. На шестой день мы усадили его, подложив ему под спину подушку; затем дали ему выпить чашку теплой воды, которая должна была подействовать в качестве смягчающего средства после принятого им лекарства. Он попробовал ее и сказал, что она слишком горячая; ему принесли другую чашку, но он сказал, что теперь вода слишком холодная, но при этом он не выказал ни раздражения, ни гнева, а только сказал: «О Аллах, неужто нет человека, который может принести воду нормальной температуры?» Мы с ал-Фадилем покидали его со слезами, струящимися из глаз, и он сказал мне: «Какую великую душу теряют мусульмане! Именем Аллаха, любой другой человек на его месте швырнул бы чашку в голову того, кто ее принес!» В течение шестого, седьмого и восьмого дней болезнь усиливалась, а затем мысли его начали путаться. На девятый день он впал в оцепенение и не мог принять принесенный ему лекарственный настой. Весь город пребывал в тревоге, и торговцы, движимые страхом, начали увозить с базаров свои товары; невозможно передать то горе и беспокойство, которые угнетали всех до единого. Каждый вечер мы с ал-Кади ал-Фадилем просиживали вместе первую треть ночи, а затем шли к воротам дворца; и если предоставлялась возможность, мы заглядывали к нему и тотчас же уходили, а если нет, то хотя бы осведомлялись о его состоянии. При выходе мы всегда видели людей, которые ждали, чтобы по выражению наших лиц догадаться о состоянии султана. На десятый день ему дважды ставили клистир, что принесло ему некоторое облегчение. Затем все с величайшей радостью узнали, что он выпил немного ячменного отвара. В тот вечер, как обычно, мы прождали несколько часов, а затем пошли во дворец, где встретили Замал ад-Даула Икбаля. На наш вопрос о самочувствии (султана) он вошел в помещение и передал нам слова ал-Малика ал-Муаззама Туран Шаха — Аллах да увеличит его могущество! — о том, что на обеих ногах видна испарина. Мы возблагодарили Аллаха за эту новость и попросили его ощупать другие части тела и сообщить нам, нет ли испарины и в других местах. Он выполнил нашу просьбу и сообщил нам, что испарина обильная. Тогда мы ушли, испытывая облегчение. На следующий день, а это был вторник, одиннадцатые сутки болезни и 26-й день месяца сафар, мы пришли к воротам, чтобы узнать новости. Нам сказали, что испарина была столь обильной, что промокли и тюфяк, и подстилки, и даже на полу были видны следы влаги; а поскольку сухость его тела повысилась, то врачи были поражены силой его организма.

Видя состояние своего отца и понимая, что надежды на его спасение нет, ал-Малик ал-Афдал со всей поспешностью заручился присягой народа на верность. С этой целью он провел прием во дворце Ридвана, называемом так потому, что в нем жил Ридван (один из прежних правителей Алеппо). Затем он призвал к себе кади и велел им составить краткий текст клятвы на верность султану до тех пор, пока он жив, а после его смерти — ал-Афдалю. Эмир объяснил народу, что болезнь султана приняла критический характер и никто не знает, что может случиться, поэтому необходимо сделать все для обеспечения перехода власти. Первым он получил присягу от Сад ад-Дина Масуда, брата Бадр ад-Дина Маудуда и шихны (правителя) Дамаска; тот принес присягу без колебаний и каких бы то ни было оговорок. Затем настала очередь Наср ад-Дина, правителя Сахиуна (рядом с Лаодикией), но тот выдвинул условие сохранить за ним крепость, находившуюся под его началом. Сабик ад-Дин, повелитель Шейзира, также принес клятву, однако не стал упоминать о разводе с женами; «ибо, — сказал он, — я никогда не приносил клятвы, содержавшей такое условие». Затем клятву принес Хаштар Хусейн ал-Хаккари (курд); за ним — Ануширван аз-Зарзари (еще один курдский эмир), который, впрочем, потребовал, чтобы ему был дарован достойный надел. Требуемую клятву также дали Алкан и Милкан (еще два курдских эмира). Затем был устроен пир, в котором приняли участие все собравшиеся, а после аср (молитвы) церемония принятия присяги продолжилась. Маймун ал-Касри — Аллах да будет милостив к нему! — и Шамс ад-Дин (Сонкор) — старший принесли присягу, но с условиями; они обещали, что никогда не поднимут меч ни на кого из братьев ал-Афдаля: «В противном случае, — сказал Маймун, — я отвечу головой». Сонкор сначала не желал приносить присягу; затем он сказал: «Я присягну на верность тебе в качестве правителя ан-Натруна, и при условии, что этот город останется за мной». Затем вперед выступил Сама и сказал: «Почему я должен приносить присягу? У меня нет надела». Затем с ним поговорили, и он присягнул, как другие, но при условии, что ему будет дарован достаточный надел. Айбек ал-Афтас — Аллах да смилуется над ним! — принес присягу с условием, что он получит желаемое, но при этом опустил положение о разводе с женами. Клятву принес и Хусам ад-Дин Бишар, лучший офицер из всех вышеперечисленных эмиров. На этой церемонии не присутствовал ни один египетский эмир, да этого и не требовалось. Прочих привели к присяге только для поддержания порядка, и формула их присяги малоизвестна. Текст клятвы был следующим: «Пункт 1. С этого момента и впредь, целенаправленно и неуклонно, клянусь в верности ал-Малику ан-Насиру (Салах ад-Дину) до тех пор, пока он жив, и я никогда не ослаблю своих усилий на поддержку его правления, посвящая мои жизнь и богатство, мой меч и моих воинов служению ему; я буду повиноваться его приказам и следовать его воле.