Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол

Достоевского можно назвать первооткрывателем Черта с человеческим лицом. Повадки, приемчики, всевозможные уловки, ужимки и ухватки — все это углядел и описал он в своих произведениях. Люди, одержимые Чертом, — бесноватые, или бесочеловеки, — были постоянным предметом его анализа и художественного описания. Кажется, что у Достоевского и нет ни одного героя без чертовщинки в глазах, так скрупулезен его взгляд и так глубоко он заглядывает в человеческие души. Но есть и в мире бесочеловеков свои титаны.

У Достоевского есть одно очень оригинальное сочинение с подзаголовком «Петербургская поэма». Называется оно «Двойник» и посвящено описанию явления Черта титулярному советнику Якову Петровичу Голядкину. Черт этот, на удивление, не похож на то привычное рогатое чудище, которое рисует нам народная традиция. Черт объявляется перед читателем в человеческом образе, причем оказывается, что он как две капли воды схож с героем поэмы. Писатель именует его Голядкин-младший или Голядкин-второй. Это двойник Голядкина-старшего, Голядкина-человека, который имел несчастье влюбиться в дочку статского советника Олсуфия Ивановича Берендеева, благодетельствовавшего ему какое-то время. Но добрые отношения иногда и пресекаются, к тому же для дочери Клары вдруг нашлась и более выгодная партия в лице племянника начальника отделения в том служебном месте, в котором числился и господин Голядкин в качестве помощника своего столоначальника. Звали начальника Андреем Филипповичем, сам же Голядкин за глаза прозывал его медведем.

Череда горестных для нашего героя потрясений началась с того, что вначале его не пустили на бал в честь дня рождения Клары, а потом, когда он все-таки проник туда и при всех постыдно оконфузился, с позором выгнали. Тут-то в холодный ноябрьский вечер и возник перед ним гражданин странного вида. «Он тоже шел торопливо, тоже, как и господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и так же, как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой». Приключения, которые впоследствии пережил Яков Петрович, не поддаются краткому рассказу, их стоит подробно перечитать. Самое любопытное, что они настолько же фантастичны, насколько и реалистичны. Мастерство и творческий метод Достоевского таковы, что читатель постоянно колеблется от неверия к вере, от ощущения небывальщины к самой суровой правде. Писатель как бы проверяет на прочность его психику, показывает ему возможные пути нисхождения в умственный ад, в руки врача Крестьяна Ивановича Рутеншпица!

В одном из писем брату Достоевский, упоминая о «Двойнике», признается: «Тебе он понравится больше «Мертвых душ». Известно, что Федор Михайлович оценивал поэму Гоголя очень высоко. В «Дневнике писателя» за 1876 год он пишет, что «Мертвые души» и «Женитьба» — «самые глубочайшие произведения, самые богатые внутренним содержанием, именно по выводимым в них художественным типам. Эти изображения, так сказать, почти давят ум глубочайшими непосильными вопросами, вызывают в русском уме самые беспокойные мысли, с которыми, чувствуется это, справиться можно далеко не сейчас; мало того, еще справишься ли когда-нибудь?». И вот один из этих шедевров, «глубочайших произведений» писатель сравнивал со своей повестью и даже находил, что она может более прийтись по душе читателю. Это высказывание указывает на существование какой-то внутренней связи «Двойника» и «Мертвых душ», каких-то невидимых на первый взгляд параллелей.

На родство тематики и сюжетов Гоголя и Достоевского указывалось неоднократно. Так, Андрей Белый писал:

«Словесная ткань Гоголя расплетаема на элементы (ходы): сюжетные, жестовые, словесные. Во второй фазе (творчества, т. е. в период написания петербургских повестей. — А. А.) всюду у Гоголя появляется, с одной стороны, безродный, бездетный, безбытный чудак, вброшенный в марево петербургских туманов и развивающий в уединении дичь: мономан Башмачкин, юный Чартков, сумасшедший Поприщин, опиоман Пискарев; с другой стороны, юркает безлично-серый проныра и плутовый пошляк (Ковалев, Пирогов (герой «Невского проспекта». — АЛ.)); среди этой компании бродят отчетливо демонические фигуры: неумолимый доктор, украшенный смолистыми бакенбардами и дающий «большим пальцем щелчка» («Нос»), и подозрительный ростовщик.

Эту тему подхватывает молодой Достоевский, которого «Двойник» напоминает лоскутное одеяло, сшитое из сюжетных, жестовых и слоговых ходов Гоголя: те ж бакенбарды, ливреи, лакеи, кареты в дующем с четырех сторон сквозняке; «не оставливающий на себе <���…> ничьего внимания» чудак Голядкин подобен незначительному, «как муха», Башмачкину, тот — довольно плешив, этот — «довольно оплешивевшая фигура»; тот — подмигивает, подхихикивает, потирает руками; этот «улыбался и потирал <���…> руки»; «судорожно потер <���…> руки и залился тихим, неслышимым смехом»; «трусил <���…> мелким частым шажком». Башмачкин, выживи и рехнись, как Поприщин, влюбленный в дочь «его превосходительства», стал бы Голядкиным, влюбленным в Клару Олсуфьевну; как Поприщин, ворвавшийся в комнату «предмета», Голядкин ворвался на бал и пытался с возлюбленной отхватить польку; Голядкин договорился до иезуитов; Поприщин — до испанских дел; Башмачкин косноязычит: «того-этого»; Голядкин косноязычит: «ничего себе», «стою себе»; тема же бреда Голядкина взята из «Носа» с тем различием, что нос Ковалева стал статским советником другого ведомства; двойник же Голядкина, вынырнувший из подсознания патрона, явился на место службы его, чтобы выгнать со службы; там ужас, что нос убежал; здесь — что двойник прибежал; картина встречи Голядкина старшего с младшим взята из «Шинели»: та же метель, но с дождем; «ночь <���…> дождливая, снежливая, чреватая <���…> жабами», которую и схватил Башмачкин… Голядкину надуло на жабу, а <���…> двойника, привидением, на него напавшим; Башмачкин же обернулся сам нападающим привидением».

Голядкин-младший похож на героев петербургских повестей. Это еще один призрак, кружащий вместе со своим хозяином по петербургским улицам, призрак Невского проспекта. Достоевский развивает тему, предложенную в свое время Гоголем в петербургских повестях, он детально исследует те моменты, где его предшественник ограничился только намеком или указал лишь направление процесса нарушения психологического равновесия и фатального раздвоения личности. Он двинулся в глубь человека, попытался заглянуть в бездны, доступные разве что поэтическому воображению. Реалисту-повествователю они недоступны. Может, поэтому Достоевский назвал свое произведение поэмой. Во всяком случае, ее украшает не отточенность языка и художественность образов, а необыкновенно схваченные повороты умонастроений и душевные метания человека, вступившего в черную полосу своей жизни.