Анатолий Абрашкин - Русский Дьявол

Вот, к примеру, портрет нашего героя в тот момент, когда он вернулся в родной дом из Петербурга. «Волосы его были что-то уж очень черны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел… зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску». Сергей Булгаков в статье «Русская трагедия» на основании последней фразы сделал очень общие выводы. Он написал: «Лицо Ставрогина, центрального героя «Бесов», не только напоминало маску, но, в сущности, оно и было маской. Загадочной и почти непреодолимой трудностью для инсценировки «Бесов» является это отсутствие живого Ставрогина, его личинность, особенно ярко обнаруживающаяся при сценическом воплощении этого образа. Ставрогин есть герой этой трагедии, в нем ее узел, с ним связаны все ее нити, к нему устремлены все чаяния, надежды и верования, и в то же время его нет, страшно, зловеще, адски нет, нет вовсе не постольку, поскольку он не удался автору или исполнителю, но именно поскольку удался. Достоевский знал, чего хотел, точнее, знал это его мистический и художественный гений. Ставрогина нет, ибо им владеет дух небытия, и он сам знает о себе, что его нет, отсюда вся его мука, вся странность его поведения, эти неожиданности и эксцентричности, которыми он хочет как будто самого себя разубедить в своем небытии; а равно и та гибель, которую он неизбежно и неотвратимо приносит существам, с ним связанным». Бердяев, явно вторя Булгакову, еще более категорично утверждает: «Действие в романе «Бесы» начинается после смерти Ставрогина. Подлинная его жизнь была в прошлом, до начала «Бесов». Ставрогин угас, истощился, умер, и с покойника была снята маска. В романе среди всеобщего беснования является лишь эта мертвая маска, жуткая и загадочная. Ставрогина уже нет в «Бесах», и в «Бесах» никого и ничего нет, кроме самого Ставрогина. В этом смысл символической трагедии «Бесов». Выводы философов необычны и уже поэтому интересны. Понятно и происхождение их восприятия образа Ставрогина. Оно идет от христианского взгляда на бесовщину. Если Ставрогин — идейный вдохновитель и один из главных организаторов шабаша, разыгравшегося в губернском городе, то кажется вполне резонным изображать его этаким выходцем с того света, призраком во плоти.

У Достоевского, однако, все несколько глубже. Заметим, что из Петербурга Николай Всеволодович вернулся уже несколько не в себе, он находился в то время на пороге нового приступа сумасшествия. Но вот он приезжает в родной город спустя четыре года, и тот же летописец свидетельствует: «Одно поразило меня: прежде хоть и считали его красавцем, но лицо его действительно «походило на маску»… Теперь же, теперь же… он показался мне действительным неоспоримым красавцем, так что уже никак нельзя было сказать, что лицо его походит на маску». Как видим, Ставрогин на протяжении романа меняется. Его преображения, то есть переходы из нормального состояния в фазу «небытия», связаны с проявлением болезни. Достоевский ни за что не согласился бы, что Ставрогиным «владеет дух небытия». Как раз он-то живее всех живых, если все постоянно думают о нем. В своей «Исповеди» он признается, что в Швейцарии смог влюбиться в одну девицу, но по совету другой девушки, которой открылся во всем, бежал. Нетрудно сообразить, что влюбился наш герой в Лизу, а советы ему давала Даша. За границей вокруг Николая Всеволодовича горели буйные страсти, и сам он впал в один «из таких неистовых порывов, как бывало это лишь когда-то первоначально». Так что говорить вслед за Бердяевым о душевной летаргии Ставрогина в романе навряд ли правильно. Другое дело, что, по меткому замечанию литературоведа А. С. Долинина (1883–1968), «Достоевский рисует Ставрогина способом особым, нигде, кажется, больше в такой исключительности у него не встречающимся. Ставрогин дан опосредованно, не в собственном становлении духа, а в его «эманациях», главным образом в отражениях его на других, — в тех, которые, сформировавшись когда-то под его влиянием, теперь действуют как будто самостоятельно, на самом же деле осуществляют его волю, его идеи, целиком покорившие их волю и сознание. Ближе всех сплетены с ним четыре лица: Шатов, Кириллов, Петр Верховенский и Хромоножка (Марья Лебядкина. — А А.). Первые три — односторонние отражения его духа, последняя — как высший идеал цельности и доподлинного знания высшей правды. Процесс его внутренней борьбы и степени его достижений символизируются его отношением к ней». Достоевский не показывает, например, что творится на душе у Ставрогина, когда он решается санкционировать убийство Лебядкиных, но сам факт внутренних колебаний, то есть проявления душевной борьбы и подлинной жизни, бытия (!), отрицать никак нельзя.

Совершенно ясно, что взгляды наших знаменитых философов нуждаются в корректировке. И провести ее помогает обозначенная самим Достоевским параллель Ставрогина с Иваном-царевичем (в романе об этом говорит Петр Верховенский, но сама мысль, безусловно, авторская!). Сказочный герой, как известно, может переходить границы реального мира и путешествовать в запредельные пространства. Тридевятое царство, тридесятое государство — это образ потустороннего «далека», загробного прибежища человеческой души, тот свет. В символическом плане его можно мыслить как мир духовных сущностей, бесплотный космос или ту незримую реальность, которые являются человеку во сне, в состояниях транса, умопомешательства, припадке падучей и т. д. В болезненном состоянии Николай Ставрогин, подобно герою сказки, погружается в эту иную реальность. Для других в этот момент он как бы становится «духом небытия», его лицо мертвеет и превращается в застывшую маску. Но это отнюдь не свидетельство духовной смерти, это блуждание по глубинам преисподней и божественным высотам запредельного мира. Ставрогина, к его несчастью, в этих его странствиях притягивают более силы мрака. Впадая в болезненное состояние, он творит самые невообразимые странности и решается на самые страшные преступления.

В «Исповеди» Ставрогин рассказывает о необычном видении, явившемся ему однажды во сне. Оно было навеяно картиной «Асис и Галатея» Клода Лоррена, которую сам для себя Николай Всеволодович называл «Золотым веком». Это название, в сущности, и предопределяло характер видения: голубые волны, цветущее побережье греческого архипелага и заходящее солнце, зовущее в волшебную даль. Здешнюю райскую страну населяли прекрасные люди, но в самом центре этого бесконечно счастливого мира вдруг возникла несчастная Матреша, которая, кивая головой, грозила ему своим крошечным кулачком. Как тут не вспомнить о Демоне, мечтающем обрести рай! «Нет — мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге, с своим поднятым и грозящим мне кулачонком, один только ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это кивание головой. Вот чего я не могу выносить, потому что с тех пор представляется мне почти каждый день. Не само представляется, а я его сам вызываю и не могу не вызывать, хотя и не могу с этим жить». Душа Ставрогина стучится в двери рая, но переступить его порог не в ее силах. Силы зла завладели ею. Ставрогин признается Тихону, что «он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюцинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное», «в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же», а далее добавляет: «Я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию». Верует, поскольку убедился в реальности «какого-то злобного существа», таинственного гостя из преисподней. Зная все это, можно говорить о раздвоенности ставрогинского сознания во время обострения болезни. Он и здесь, с людьми, и там, с Чертом. Во всяком случае, с последним он уж точно на короткой ноге и навряд ли не отметился у того с ответным визитом.