Вадим Роговин - Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Молодой автор немедленно сообразил, что от него требуется. Уже на следующий день после открытия съезда Советов «Правда» опубликовала под рубрикой «Заметки делегата» статью Авдеенко, в которой он «обстоятельно рассказал, какими бурными аплодисментами встретил съезд появление в президиуме товарища Сталина». «Мехлису очень понравилась моя работа»,— вспоминает Авдеенко. А ещё через несколько дней Авдеенко выступил на съезде с речью «За что я аплодировал Сталину», которая заканчивалась словами: «„Когда у меня родится сын, когда он научится говорить, то первое слово, которое он произнесёт, будет — Сталин“.

В зале вспыхнула буря аплодисментов» [699] Там же. С. 86—87. .

Включение в текст любого публичного, печатного или устного выступления, безотносительно к его теме, восторженных упоминаний о Сталине стало обязательной нормой. В этом плане показателен следующий факт. Бухарину во время «партийного следствия» по его «делу» (когда он ещё находился на свободе) была предъявлена его записка бывшему «троцкисту» Сосновскому, в которой предлагалось вставить в статью последнего абзац о Сталине. Опровергая обвинение в том, что это предложение носило «специфически-маскировочный характер», Бухарин писал: «Я думал, что иначе умолчание о роли товарища Сталина будет среди всех сотрудников, да и во вне сочтено за какую-то полудемонстрацию: таковы были действительные нормы и сложившаяся практика, я менее всех был подходящим лицом, чтобы их ломать; наоборот, мне самому товарищи неоднократно вставляли соответствующие места, и я с этим соглашался» [700] Вопросы истории. 1992. № 2—3. С. 16. .

Неверно было бы объяснять славословия и фальсификаторские акции сталинистов только желанием угодить патологическому тщеславию Сталина. В бюрократически-термидорианской системе культ «первого лица» выполнял важную политическую функцию. «Изучая внимательно и шаг за шагом постепенное преобразование биографии Сталина, как и всей партии,— писал Троцкий,— испытываешь впечатление, будто присутствуешь при формировании мифа. Коллективная ложь приобретает силу естественного исторического процесса. Новая каста привилегированных выскочек нуждается в собственной психологии. Личные притязания Сталина только потому встречают поддержку и освещение в виде вымыслов, что они совпадают с притязанием правящей касты, которая нуждается в полубоге, как увенчании… В религии сталинизма Сталин занимает место бога со всеми его атрибутами» [701] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 154—155. .

К этому можно добавить меткое наблюдение, принадлежащее Г. Федотову. Замечая, что «Сталин и есть „красный царь“, каким не был Ленин», Федотов прибавлял, что при его самодержавном правлении отсутствие монархических титулов «возмещается личной лестью, возведённой в государственную систему». В обилии торжественных эпитетов, придуманных для возвеличивания «одного из самых серых и ординарных людей, выдвинутых ленинской партией», следует различать то, что можно отнести за счёт личного опьянения и одурения властью, и то, что диктуется «государственными соображениями». Сталин «понимает, что, сворачивая с ленинской дороги, его власть нуждается в новой, личной санкции. Сталин должен быть величайшим гением, чтобы иметь право не считаться с догматами Маркса и заветами Ленина» [702] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 91—92. .

Эти наблюдения дают ключ к пониманию того, почему, невзирая на критику «культа личности», после смерти Сталина в той или иной форме возрождался культ «первого лица». И экономически безграмотные реформаторские импровизации Хрущёва, и неприятие каких бы то ни было реформ Брежневым, и обманная «перестройка» Горбачёва, и курс на капиталистическую реставрацию Ельцина представляли собой насилие над историческими законами во имя узкокорыстных интересов «касты привилегированных выскочек» [703] Разумеется, мера этого насилия была неодинаковой. Так, многие начинания Хрущёва носили прогрессивный характер и даже угрожали интересам привилегированной касты. Политика же последующих «лидеров» прокладывала дорогу оформлению «предкапиталистического» слоя, формировавшегося путём сращивания правящей бюрократии с главарями теневой экономики, а затем — превращению этого слоя в класс компрадорской буржуазии. и поэтому нуждались не только в социальной демагогии, но и в «личной санкции». Сервильное идолопоклонничество находило выражение в выпуске фильма «Наш Никита Сергеевич», в апологетической кампании по поводу «подвигов» Брежнева на «Малой земле», в подобострастных панегириках, расточаемых Ч. Айтматовым или М. Ульяновым в адрес Горбачёва, наконец, в выражениях преданности Ельцину со стороны «демократической интеллигенции», вплоть до создания Э. Рязановым подобострастного шоу о «семье президента».

В отличие от последующих лет, когда внимание угодников сосредоточивалось исключительно на фигуре «вождя», культовая атмосфера середины 30-х годов выражалась не только в «главном культе», но и в «малых культах» членов Политбюро и руководителей местных партийных организаций. Посильную лепту в создание этих культов вносило искусство. В живописи особенно повезло «первому маршалу» Ворошилову, чьи портреты были созданы многими известными художниками. В литературе, помимо Ворошилова, чьё имя прославлялось в множестве песен, занял своё место и Каганович. В 1936 году Андрей Платонов опубликовал рассказ «Бессмертие», центральной темой которого он избрал заботу «железного наркома» о подчинённых. Главное место в рассказе занимал ночной телефонный разговор между Кагановичем и начальником дальней станции «Красный перегон» Левиным.

«Левин велел уйти всем, закрыл дверь и снял трубку.— Я ДС Красный Перегон. Слушаю.

— А я Каганович. Здравствуйте, товарищ Левин. Вы почему так скоро подошли к аппарату? Когда вы успели одеться? Вы что, не спали?

— Нет, Лазарь Моисеевич, я только пошел спать.

— Пошли только! Люди ложатся спать вечером, а не утром. Слушайте, Эммануил Семенович, если вы искалечите себя в Перегоне, я взыщу, как за порчу тысячи паровозов. Я проверю, когда вы спите, но не делайте из меня вашу няньку…

Далёкий, густой и добрый голос умолк на время. Левин стоял безмолвный; он давно любил своего московского собеседника, но никогда никоим образом не мог высказать ему своё чувство непосредственно: все способы были бестактны и неделикатны.

— В Москве сейчас тоже, наверное, ночь, Лазарь Моисеевич,— тихо произнес Левин.— Там тоже не с утра люди спать ложатся.

Каганович понял и засмеялся… Левин сообщил, как работает станция. Нарком спросил, чем ему надо помочь. Левин не знал вначале, что сказать.