Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Гибель богов

Артузов молчал.

Новые выступающие набросились на них обоих, не забывая униженно, рабски славить восседавшего в президиуме карлика и уничтожать павшего Ягоду.

Когда расходились, некто Н., из вчерашних друзей Артузова, подскочил к нему и громко выкрикнул, чтобы все поняли – они не друзья:

– Ну что, Артузов, теперь тебе крышка!

– Спасибо на добром слове, Коля, – ответил Артузов.

Все хотели жить. И все они погибнут… И Слуцкий, и Артузов, и Н., и другие выступавшие! И вся знаменитая артузовская группа. И даже его жена, очаровательная Инночка. Ибо все они принадлежали к старой партии, а потому все были обречены.

А я?

Я молча досидел до конца, счастливый, что меня не назвали. Пронесло! Знал, что это пока , только пока . Но был счастлив данной мне и моим близким отсрочкой.

Итак, Ягода отправился в недра нашего учреждения – в тюрьму на родной Лубянке.

Его следователь поведал мне в нашем буфете:

– В камере гад сразу сник и плакал, а потом вообще стал «ку-ку». Серьезно рассказывает, будто ночью к нему приходит кто-то и шепчет одно и то же: «От Хозяина ты заслужил одну благодарность за верную службу, но от Бога – самое страшное наказание. Теперь погляди, где ты находишься, и суди сам, есть ли Бог» . Я его спрашиваю: «Кто к тебе приходит?» Вместо ответа паскуда начинает плакать, как ребенок. Вчера впал в странное равнодушие и подписал, что он немецкий шпион…

Следователь говорил все это со смехом, а вскоре (когда арестоввали аппарат Ежова) отправился в ту же самую камеру, где сидел Ягода! И расстреляли его в том же подвале, где лег с пулей Ягода.

Каждый день в тот ужасный год я наблюдал судьбы тех, кто мог повторить слова Ягоды: «Бог есть!» И заносил их имена в свой список.

Все это время безделья я составлял как бы приложение к моим Запискам – список арестованных знакомых.

Белобородов, глава Екатеринбургского Совета, организовавший расстрел царской семьи, их ни в чем не повинных слуг, доктора… Теперь его, старого, больного раком, зверски пытали перед тем, как убить. Он должен был признаться в диверсиях, совершенных по приказу своего друга Троцкого…

У главного цареубийцы – Юровского – арестовали красавицу дочь. И бедняга ночей не спал, представляя, что проделывают с нею в лагере… Вспоминал ли он при этом все, что рассказывал мне, – как стояли на коленях у стены, закрываясь руками от пуль, царские дочери, как ползал по полу беспомощный Наследник?..

И еще один мой знакомец пополнил список – командарм Дыбенко, первый комиссар военно-морских сил Республики. Долго не хотел признаваться, что он американский шпион… Ежов сообщил Кобе: гигант упрямится.

– Не хочет сознаться товарищ Дыбенко, – усмехнулся Коба. – Я помню, как в Смольном за перегородкой – он с Коллонтай… «Ух-ух-ух», – и Коба изобразил оргазм. – Я Ильичу рассказал – он посмеялся: «Любовь пчел трудовых в действии…» – (Так называлась книга Коллонтай, где она проповедовала «свободу чувств новой женщины».) – Ты скажи Дыбенко то, что так любил говорить Ильич: «Мы с вами, батенька, уже не в Смольном». И объясни, что тюрьма – это не ебля с Коллонтай и совсем не санаторий…

Я потом слышал рассказ следователя (обычно они громко делились историями за едой в столовой, щеголяя друг перед другом ненавистью к врагам народа):

– Мерзавца Дыбенко в тапочках домашних арестовали, его огромные ноги от ревматизма разбухли и в обувь не лезли. Товарищ Ежов дал задание не церемониться. Я надел суке на голову ящик с гвоздями – гвозди совсем были близко к лицу. Для большой эффективности напялил негодяю на ревматическую ногу испанский сапожок. И поманеньку начал завинчивать… А кричать нельзя – гвозди в морду впиваются! Два поворота винта – и сознался Дыбенко…

Коба будто доказывал, что нет такого абсурда, в котором не сознается обвиняемый по его приказу!

И я все думал: вспоминал ли Дыбенко, скольких убил в удалые дни Красного террора? И как его дружки в Кронштадте закапывали в землю живых офицеров? И как весело под дулами револьверов разгонял он беззащитный первый русский парламент – Учредительное собрание? И как безропотно согласился отправить на смерть своих друзей – Тухачевского и прочих? Конечно, не вспоминал, не до того, когда больно !

Еще одна легенда нашей горькой Революции – Николай Крыленко. Вместе с Дыбенко он был первым военным комиссаром Республики. В октябре 1917 года организовал убийство Верховного главнокомандующего Временного правительства генерала Духонина. В разгар переговоров с генералом его матросики ворвались в комнату и закололи Духонина штыком в спину. Так Крыленко стал первым большевистским Верховным главнокомандующим. В двадцатых его назначили прокурором Республики. Именно тогда Крыленко и сформулировал основной закон нашего нового суда: «Судить нужно, исходя из указаний партии». И это казалось всем нам тогда таким понятным, само собой разумеющимся… Теперь он, отправлявший на расстрел и дворян, и революционеров-эсеров, и старых партийцев, сидел на даче, ожидая неизбежного. Но все должны были знать, что добрый Коба борется за жизнь верного прокурора, бестрепетно предавшего смерти стольких старых друзей. Коба при мне звонил ему на дачу, просил спать спокойно и ждать нового назначения. Которое вскоре последовало. После пыток, с выбитыми зубами, признавшийся в шпионаже и диверсиях, несчастный получил наконец желанную пулю…

Был арестован и расстрелян еще один из моих начальников – Пятницкий, шеф разведки Коминтерна, на счету которого – диверсии во всех западных странах, убийства и похищения эмигрантов.

В тюрьму отправился Варейкис, один из основателей ВЧК. Его же, в числе прочих, считали отцом Красного террора. И если умный Пятницкий тотчас признал все небылицы, с Варейкисом «пришлось сильно повозиться…» – как рассказывал в столовой его следователь. Так что на расстрел его несли на носилках.

В те дни ужаса, ставшего бытом, я пытался убеждать себя, что мой великий друг – всего лишь Аттила Бич Божий. Он послан убить всех, виновных в крови нашей Революции. И мне даже казалось, что я вижу некую печаль в его глазах и то, как тяготит его это бремя.

Погибли почти все старые революционеры, отцы обеих Революций, левые и правые, эсеры, старики-народовольцы. Камеры в страшном фарсе объединили все революционные течения. Столько лет мы боролись друг с другом, чтобы встретиться в одних застенках. Мне рассказывали про сумасшедшего (или слишком нормального) члена партии эсеров, который катался от хохота по полу камеры, глядя на этот Ноев ковчег Революции. И ночью вопил, разбивая голову о стену: «Революция пожирает своих детей, а дьявол хохочет!» И указывал на кого-то под потолком…