Геннадий Тоболяк - Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

Мы поздравили с Шатиным друг друга. Дело было сделано. Угроза захвата Кандагара снята на ближайшие дни.

– Ты победил, Галилеянин! – сказал я комбригу Шатину, напомнив, что так сказал римский император Юлиан Отступник, боровшийся против христиан, и умер с этими словами.

Мы понимали, что этой победой басмаческие силы нельзя сломить. Кандагар заполыхал в крови и пожаре, жестокости сильного над слабым.

На время десантники кандагарской бригады имели возможность передохнуть, но новые басмаческие резервы надвигались из Пакистана, Ирана, Ирака в стремлении уничтожить 40-ю армию и выгнать из Афганистана оккупантов.

Первый секретарь провинциального комитета партии Кандагара какое-то время учился в Ташкентском университете и неплохо знал русский язык, поздравил Шатина песней. Поздравление было очень эмоциональным и соответствовало настроению комбрига. Первый секретарь пел под гитару:

Михаил Шатин любил эту песню. Сам был родом из Одессы и часто наедине с собой напевал ее, подражая Леониду Утесову:

Операция на опережение удалась. Авторитет комбрига вырос. Крупное басмаческое формирование уничтожено и рассеяно. По Кандагару бродили люди, чье имущество разграблено, здоровье подорвано, просили подаяния, оказавшись в считаные минуты нищими. Следом за нищими, просящими милостыню, шли в тряпье подозрительные типы, ничего не просящие, а лишь что-то высматривающие. Это были уцелевшие от авиаударов басмачи из отряда кривого Хасана. Они заглядывали в дома, где проживали советники из СССР, и на домах ставили какие-то знаки, указывающие, что здесь проживают военные советники, подлежащие уничтожению кандагарским подпольем.

Кандагарское басмаческое подполье – это серьезная организация, хорошо законспирированная, так до конца и не уничтоженная в ходе гражданской войны в Кандагаре. Она активно действовала, несмотря на провалы и предательство отдельных ее членов, сохраняя свой костяк и структуру, нанося существенный урон народной власти и частям 40-й армии.

Прошло какое-то время после уничтожения басмаческой группировки кривого Хасана, я возвращался из города Кандагара, где была встреча с секретным агентом, работающим под прикрытием нотариуса, обратил внимание, что рядом с «Мусомяки», на другой стороне дороги, облюбовал себе пристанище для ночлега древний на вид старик, закутанный в лохмотья. Он увидел автомашину, насторожился и пристально стал оглядывать меня и переводчика Хакима.

– Этот старик здесь находится давно? – спросил я переводчика.

– Какой старик? – недоуменно переспросил меня Хаким, не обративший внимания на появление рядом с «Мусомяки» подозрительного типа в лохмотьях, выдававшего себя за нищего. – Впервые вижу этого типа.

– Григорьев, – я обратился к водителю, – проследи-ка, пожалуйста, за стариком, но незаметно, надо знать, что тут делает старик и с какой целью он расположился рядом с «Мусомяки»?

– Есть! – по-военному ответил Саша, поставил автомашину в ограде, спрятался в кустах, стал наблюдать за стариком.

Старик прилег на траву, положил руку под голову, задремал. Его борода, серая от грязи и пыли, стояла торчком, как лопата. Саша Григорьев совсем уже было потерял всякий интерес к старику, как неожиданно пришли двое, стали разводить костер и греться у костра, о чем-то негромко разговаривать, поглядывать в сторону «Мусомяки», где спрятался Саша, наблюдая за стариком и подошедшими к нему людьми. Неожиданно между стариком и двумя незнакомцами возник скандал. Старик оказался проворным и сильным, прогнал незваных гостей, остался один у догоравшего костра. Чуть погодя к старику на огонек подошли несколько стариков, таких же древних, как хозяин костра. Они со стариком поладили и остались до утра у костра. Не столько спали, сколько разговаривали всю ночь напролет.

Саша Григорьев тоже не спал, чего-то ждал необычного, наблюдая за людьми по другую сторону дороги, однако ничего подозрительного он не обнаружил в действиях людей, пожалуй, кроме того, что никто из них не спал. Они словно выбрали для себя девиз Пинкертона: «Мы никогда не спим!»

Утром ХАД арестовал всех стариков у костра. Один из них показал на допросе в службе государственной безопасности – ХАДе, что был приставлен следить за «Мусомяки», больше ничего старик не сказал, так и умер в страшных пытках и истязаниях. Другие старики оказались случайными бродягами, их вскоре выпустили на свободу за неимением улик против них.

Мне так и казалось, что в ХАДе не совсем разобрались в ситуации, выпустив на свободу стариков, которых я стал часто видеть рядом с «Мусомяки», и тревоги за судьбу своих товарищей не уменьшились.

Наш дом охраняли два солдата из бригады Шатина. Однако они так уставали за день, что, придя на дежурство, откровенно спали. Пришлось выставлять на ночь дежурство из числа переводчиков и оперативных офицеров. Обращаться к Шатину за помощью не стал, знал, что у него каждый десантник на учете. Разведчики сильно уставали, не высыпались систематически и в течение дня ходили, как осенние мухи, а работы было, как говорится, выше головы.

Комбриг Шатин случайно узнал, что разведчики дежурят по ночам, а днем спят на ходу. Какая после этого может быть продуктивная работа.

Выставил в ночное время у «Мусомяки» БТР с экипажем. Работать стало легче, но трудностей не убавилось. Увеличилось число полетов на авиаудары по басмачам при температуре в 40–50 градусов Цельсия. Плавился асфальт, бронежилет нагревался, как сковородка, и каждый чувствовал себя, как в сауне, однако ничего другого, чтобы защитить себя от басмаческих пуль, нельзя было предпринять. Басмачи постоянно обстреливали нас на земле и в воздухе. Выводили из строя авиационную технику, убивали летчиков, техников. Разведчики летали на авиаудары наравне с летчиками, но не получали за свой риск ничего, кроме ссадин, ранений и ушибов, а летчики – ордена и медали. Лишь горячее желание объединяло нас всех: поскорее закончить эту войну и уехать домой, в Россию. Мы не были гордыми, нам хватало того, что говорили о нас добрые слова, а награды пусть получают те, кому они нужнее в жизни. В постоянных тревогах и волнении время летит быстро, я стал замечать, что война сделала меня другим человеком, не как прежде. Понял, что в войне нельзя быть патриотом, не будучи русским, умеющим щадить поверженного противника и жестоко карать агрессора.